Невестка

Виктор не бродил тоскливо по улице после того, как больно обидел отца и жену, не искал уголка, где можно было бы спокойно все продумать, заглянуть себе в душу. Не было у него тяги к одиночеству даже в такие необычные минуты.

Шандыбович сначала не хотел отзываться на стук - было уже довольно поздно, но, услышав голос Виктора, поднялся, зажег лампу и впустил в хату запоздалого гостя.

- Что-то вас сегодня сон не берет, - сердито буркнул Виктору, закрывая за ним двери. - И моей до сих пор нету, и ты среди ночи шляешься по дворам.

- А где же Ольга? - понуро спросил Виктор.

- А черт ее знает! - сквозь зубы проговорил Шандыбович. - Наверно, где-нибудь с твоей трещоткой-болтушкой, а то, может, с твоим шурином...

- Сегодня ваша трещала хуже всех, - с упреком сказал Виктор. - Не пожалела никого, даже родного отца.

Шандыбович насторожился.

- А что это у вас там было, комсомольский сход?

Виктор кивнул.

- И что же она там?.. На меня что-нибудь?

- Все ваши копии разложила на столе, - сказал Виктор и развел над столом руками, как бы желая показать, как все это было.

Шандыбович испуганно вытаращил глаза, задергал бородой, потом схватил лампу и выбежал в сени. Там он долго копался, что-то переворачивал, а Виктор все это время сидел в темноте и слушал, как возле печи на полку тревожно вздыхала хозяйка. Вернулся Шандыбович с побледневшим лицом и красными злыми глазами.

- Это все твоя! - крикнул он так, что и хозяйка подняла голову. - Не думал я, что ты такой слизняк! Даже жене своей не двинул при надобности по зубам, чтоб прикусила язык, а не то что еще кому-нибудь. На порог тебя, дурака, не надо было пускать!

- А вы своей дочери двинули по зубам? - тоже начиная злиться, спросил Виктор.

- При мне этого не было, что теперь при тебе! - закричал Шандыбович и начал размахивать перед собой кулаками. - На я двину! Так двину, что аж искры посыпятся. Я выплыву, за меня не бойся! Меня голыми руками не возьмут. Если меня возьмут, так половина правления за собой потяну. А вот тебя, оболтуса, сбросят с бригадирства к чертовой матери да еще и под суд отдадут. И женушка твоя комсомольская ни в чем не поможет!

- Я пойду поищу Ольгу, - приподнялась хозяйка.

- Лежи! - строго приказал ей Шандыбович и с ехидной улыбкой наклонился к Виктору. - Там в некоторых документиках и твоя почтеннейшая подпись поставлена, короткая, с длиннющим хвостиком.

- Я ничего такого не подписывал, - возмущенно проговорил Виктор и поднялся.

- Подписывал, брате, да только память у тебя куриная, очень быстро забываешь.

- Не подписывал я!

- Подписывал, - с кривой ухмылкой продолжал Шандыбович. - После чарки ты даже смертный приговор своей собственной жене можешь подписать. Вот смотри! - Он вынул из кармана чистый лист бумаги, развернул его и поднес к лампе. В самом низу листка стояла подпись Виктора: буква "Б", похожая на сидящую мышь, и от нее длинный извилистый хвост.

- Ну и сволочь же ты! - неожиданно вырвалось у Виктора. - Не знал я!

- Это ты сволоч-шь! - Шандыбович зашипел, как змея, и, выставив вперед бороду, приблизился к Виктору. - Думал, на мне выедешь? Вон из моей хаты! Байстрюк! Чтоб мои глаза тебя больше не видели...

На улице в лицо Виктору дул пронизывающий ветер, густая изморось лезла в глаза. Идти некуда было, разве только в конюшню к Мефодию или в клуб. Решил пойти в клуб. Пришел, сел на то место, где сидел во время комсомольского собрания, уронил голову на руки. Жаль было, что не двинул Шандыбовичу в морду, - это бесило больше всего. Даже рука сжималась в кулак, когда думал о том, как эта поганая борода издевалась над ним. Злости и обиды на самого себя почему-то не было.

Проснулся Виктор поздно, даже позже своего обычного времени. Почувствовал под боком голую скамью, вспомнил про вчерашнее. "Верно, некоторые рады, что со мной так случилось, - подумал он. - Поглядывают в окна, шепчутся. Вот я им сейчас покажу!"

Он прошел на конюшню и приказал Мефодию седлать жеребца. Решил проехаться по улице со всей своей выправкой и бодростью, с улыбкой на лице, чтоб все видели, что жив бригадир и власть прежнюю имеет, невзирая ни на что.

Но Мефодий вышел из конюшни почему-то без жеребца.

- Что? - вскинул бригадир на него глаза.

Мефодий развел руками и покачал головой. Это, как Виктор понял, означало, что нету в конюшне жеребца.

В чем же тут дело? Виктор направился в конюшню сам, но Мефодий вдруг преградил ему дорогу. Поднял бригадир руку, чтобы оттолкнуть конюха, но тот молча и очень уж выразительно взялся за вилы.

Пришлось отступить. Понял Виктор, что старый конюх знает обо всем и не считает более его бригадиром. Значит, и никто другой не считает.

Страшно захотелось хватить водки да закусить чем-нибудь горьким или кислым. В Крушниках уже неудобно было искать этого, и Виктор пошел к "вышковцам". Пил и ночевал в палатках возле геологической вышки.

Потом и "вышковцы" узнали, что он уже, по существу, не бригадир, и перестали приглашать на выпивку. Начальник геологического отряда предложил Виктору взяться за работу, если хочет: подносить разные инструменты, копать пробные воронки. Но такая работа, во-первых, никогда и не снилась Виктору, а во-вторых - у всех на виду. Прихватив дома шинель да те сапоги, что когда-то подарил отцу, он подался в сторону районного центра. Шел - свежело в голове, думалось: почему это хату ему отпирал Мефодий? Где же тогда отец, где Лариса? Зря не спросил об этом Мефодия...

Пробовал вспомнить, что было с ним на протяжении трех прошедших суток. Мелькали кое-какие эпизоды, звучали кое-какие слова, а все остальное заволакивалось туманом. Говорил ли кто-нибудь в эти дни об отце, о Ларисе? Кто его знает, может, и говорил, но в памяти ничего не осталось. Совсем ничего.

"Куда идти? В район? А там что? Может, в область податься оттуда? Может, в Минск?.. Только бы не видеть этих... Кого? Неужели отца и жену? Нет, не то. Зря обидел старика. Все ж таки он отец мне. Родной отец. И так любил меня и баловал... Все борода рыжая виновата. Пройдоха! Недаром люди говорят, что поклепы на соседей писал. Сколько он мне наговорил грязного про людей, какие шуточки насчет отца отпускал!"

Противным, ненавистным представлялся теперь Шандыбович, непонятными и несчастными отец и Лариса. Скребло и щемило на душе у самого. Собственное положение тяжело было даже представить. Спросил бы кто, куда ведет дорога, и не смог бы ответить. Может, в райком, может, в обком, а может, просто в правление колхоза своего. И уязвленное самолюбие, и стыд, и еще много всяких чувств, каким в этот момент даже нельзя было найти названия, гнали его прочь от родной хаты, от родной деревни.

"А если придется в городе таскать мешки с мукой, грузить уголь?"

Холодок пробежал по спине, а в памяти промелькнули оседланный жеребец перед окном Шандыбовича и конюх Мефодий с уздечкой в руках.

В этом году весна была не такой ласковой, как в прошлом, однако Ларисин лен рос на славу. Цвел не хуже, чем в прошлом году, и сине-голубое море его выглядело еще более широким и необъятным.

Быстро пролетали летние дни. Казалось, только-только всходило солнце, искрилось длиннющими лучами в росе, а вот гляди - уже и обед, пора бежать домой, кормить маленького Даньку. Казалось, час тому назад солнце стояло чуть не над самой головой, девчата из звена старательно закрывали лица косынками, а вот гляди - уже и закат, отара овец подается ближе к деревне. Легко дышалось в поле, не так больно отдавалось в душе немое "ох"...

А дома с маленьким оставался Данила. Внук редко плакал на руках у деда, посасывал потихоньку соску, если не спал, а то смеялся и резво сучил ножками. Мать они оба встречали радостно.

Сидел однажды Данила на своем полку, держал на руках внука и думал: "Дал бы бог еще хоть десяток годков прожить, подгодовать вот этого человечка".

Растил бы он внука совсем не так, как сына. И сам теперь жил бы не так.