Страница 51 из 122
Ты скажешь, теленка у коровы на бойню заберут. А у бабы? Что, нет? Подрастет, дадут пару сапог, берет, автомат, и шагай, парень, за моря-океаны, выполняй свой долг. А кому он что должен, что там за морем потерял? Хорошо еще, если живой вернется, а то и в запаянном гробу, а матери, которая его вырастила, единовременное пособие... за сына... Это не издевательство ли? Да это еще что! Я на первом этапе, когда меня за того мусора осудили, видел такое, что даже сейчас, как вспомню, страшно становится.
Нас уже в вагоны грузили, а тут еще одну колонну пригнали. Смотрю, мать честная, пацаны лет по четырнадцать, низкорослые, худые, с тюремной стрижкой, лопоухие. Ватники на них, как на чучелах огородных, ниже колен... а сами - по пояс конвоирам будут... Думаю, за что же их-то? Какую такую опасность представляют они для державы нашей? Смотрю на них, а к горлу ком подкатывает. Дети ведь! Что же вы, люди, делаете? Вконец совесть свою пропили или уже родились без нее? Воришки, скажешь? Хулиганы? А кто их сделал ими? Кто лишил их материнской ласки, кто бросил на улицу? Кто спаивал отца? Бывало, зайдешь в магазин, а там хоть шаром покати, зато этой самой плодово-ягодной бормотухи хоть залейся. - Дон зло сплюнул. - Иногда мне кажется, - продолжал он, глядя перед собой отсутствующим неподвижным взглядом, - что это все специально делали, чтобы подорвать силы народа, чтобы, значит, вот так все время было и ничего не менялось. Ты только подумай, сколько за последние десять лет спецдомов для идиотов и неполноценных детей понастроили, для тех, кто, значит, родился от алкоголиков и наркоманов...
Нет! Что ни говори, одна теперь надежда - на баб! Мы, мужики, уже ни на что не способны. А бабы, те, пожалуй, да. Пусть они своим женским оружием воюют за детей своих, за их будущее. Что им сделают? Насильно рожать не заставят. Посмотрим тогда, откуда солдат набирать будут.
- Но тогда страна станет беззащитной.
- Ну и хрен с ней, если такая страна. Кому она нужна?
- У тебя, я вижу, нет совсем патриотизма.
- У меня патриотизм исчез в лагере. Достаточно побывать в нем, чтобы избавиться от патриотизма и от всех иллюзий. Если ты даже до этого был патриотом и попал в лагерь по ошибке, то выйдешь полностью перевоспитанным, если не законченным бандитом, то озлобленным на всю жизнь. Потом, ты говоришь "патриотизм"? Если патриотизм заключается в том, чтобы восхвалять всю эту мерзость, то я не патриот. Вон, ты видел по дороге плакаты?! "Вперед! Вперед!" Куда, спрашивается, мать вашу, "вперед"?! И так всю землю испохабили. Ты посмотри, что здесь со степью сделали? Лет через пять тут ничего расти не будет. Миллионы лет понадобились природе, чтобы создать тонкий слой плодородной почвы, и лет двадцать "патриотам", чтобы превратить все это в пустыню. Ведь это же бандитизм настоящий! А что с лесом сделали? Ты помнишь тайгу, которую мы валили? Три дерева срубим, а только одно из них вывезем. Зачем, спрашиваю, такой погром? У нас с землей обращаются, как когда-то миги с завоеванным городом. С каких это пор патриотизм отождествляется с любовью к режиму? Нет! Патриотизм - это любовь к земле, к народу, к своему языку, культуре, но не к Брюлу и Паду!
- За них сейчас, кажется, взялись.
- Не верю! И давай больше не говорить на эту тему. Расскажи лучше про адаптацию.
Дон поднялся и подошел к машине.
- Ну что? - спросил Эл, когда тот вернулся.
- Пусть еще немного остынет. Давай посидим, пока спадет жара, а то опять где-нибудь станем. - Он снова принялся за арбуз.
- У тебя слишком много злобы. Дон, - тихо проговорил Эл после длительного молчания.
Дон размахнулся и швырнул арбузной коркой в стаю полевых воробьев, которые сгрудились возле выброшенных им остатков пищи на дне канавы и уже затеяли между собой драку. Воробьи с шумом поднялись, но далеко не отлетели, уселись на телеграфные провода и стали между собой переговариваться. Затем стая снялась и куда-то улетела. Один воробушек остался на прежнем месте, время от времени чирикая и поглядывая то одним, то другим глазом на сидящих под липой людей.
- Ничего ты не понял. Эл, - с сожалением отозвался Дон. - Никакая это не злоба, а жалость... Жалость и к себе, и ко всему окружающему... ведь все могло быть иначе... лучше, чище.
- А я все-таки верю, что будет очищение. Рано или поздно, но это неизбежно... а возможно, оно уже началось. Я чувствую. Дон, признаки его.
- А!.. Ты просто не видел столько мерзости, сколько мне пришлось насмотреться... Хочешь, я тебе расскажу?..
- Ради Бога, Дон, не надо! Лучше давай поговорим про адаптацию. Ты меня сбил... О чем я говорил?
- Ты спросил насчет цирка, - напомнил Дон.
- Вспомнил! Так вот... у нас говорят: "ловкий, как обезьяна", но знаешь, что ни одна обезьяна не может сравниться с ловкостью тренированного человека, ни одна из них не может выполнить сложные гимнастические упражнения, как человек. Человек, используя свои резервы адаптации, может достичь тех вершин, которые даются каждому виду животных с рождением, и пойти дальше. Но за это приходится платить. Ты слышал о болезнях большого спорта?
Дон кивнул.
- Так вот, я думаю, что это результат перехода от пластического вида адаптации к жесткому. А почему тебя это так интересует?
- Я решил прожить остаток жизни в нашей долине. Не хочу больше видеть ни людей, ни... В общем, - в голосе его слышалось сильное волнение, - ухожу я из этой, будь она трижды проклята, цивилизации. Но это я сейчас решил... а что потом?.. Не свихнусь ли там в одиночестве?
- Но с тобой будет Лоо.
- Да, она тоже так решила. А сможет ли она? - Дон задумался, потом несмело спросил:
- Твоя Молли врач. Способна ли она принять роды, вырвать больной зуб?
- Ах, вот что тебя беспокоит?
- Это тоже.
- Ну, хорошо. Допустим, мы с Молли согласимся поселиться с вами в долине. Что мы будем есть? Только мясо, добытое на охоте?
Дон оживился и заулыбался.
- Не только. Ты, конечно, заметил, какая в той долине трава.
- Довольно высокая. Ну и что?
- В том-то и дело, "что"! А заметил, что дальше по дороге на юг к железнодорожному пути трава еще не выросла?
- Так была же ранняя весна.
- Ну, а о чем я говорю! - торжествующе вскричал Дон.
- Постой, постой... Так ведь это...