Сердце полуночи

– Есть ли в усадьбе что-нибудь государственное, казенное, что могло бы здесь остаться?

– Нет.

– Гм-м… – Казимир задумался, пытаясь найти выход из затруднительного положения. Наконец он сказал:

– Придется объявить завещание не имеющим силы.

– Вы не можете сделать этого, сэр, – осторожно возразил Махен. – Завещание свободного гражданина – если доказана его подлинность и соответствие букве закона – не может быть объявлено недействительным ни лицом, ни органом государственного управления

– Скажите мне, Ауслер, имею ли я право, будучи Мейстерзингером Гармонии, объявить кого-то государственным преступником? – спросил Казимир. – Безусловно, однако…

– В таком случае Зон Кляус был государственным преступником, – заявил Казимир, не слушая его возражений. – Он обвиняется в намеренном поджоге приюта “Красное Крылечко” и убийстве всех тех, кто находился внутри. А теперь скажите мне, Махен, имеет ли право государственный преступник распоряжаться своим имуществом?

– Нет, – ответил Махен, с унылым видом сворачивая пергамент. – Так же как не имеет права на торжественные похороны за счет государства.

– Совершенно правильно, – кивнул Казимир. – Отмените похороны, Шелцен, пусть Зон Кляус будет похоронен в общей могиле вместе с бедняками.

Казимир с победоносным видом огляделся по сторонам. Ни один из юристов не осмеливался даже пошевелиться.

– Что-нибудь еще? – поинтересовался Казимир.

– Нужно решить, что делать вот с этим, – неохотно заговорил Махен, вытрясая из середины свернутого в трубку завещания небольшой кинжал.

– Он был завернут в пергамент. Завещание я сожгу, поскольку оно не имеет

Силы, но сомневаюсь, что кинжал тоже сгорит.

Он протянул кинжал Казимиру рукояткой вперед.

– Что это значит? – поинтересовался Казимир, вертя оружие в руках. Клинок несомненно был серебряным.

Махен снова развернул завещание.

– Здесь, в самом низу, есть непонятная запись. Ага, вот… “Если мой сын еще жив, то кинжал предназначается ему. Может быть, он сумеет использовать его по назначению”.

На лице Казимира не дрогнул ни один мускул. Возвращая кинжал Махену, он сказал:

– Похороните Кляуса с этим ножом в сердце.

В тот же день ближе к вечеру, после того как при помощи слуги ему удалось одеться подобающим образом, Казимир отправился в храм Милила. Он надеялся найти Ториса, но в храме был только Густав. Затем он внимательно обыскал амфитеатр и “Кристаль-Клуб”, где после мрачных событий ночи вовсю шла уборка. Но и здесь он не нашел никаких следов своего приятеля. В конце концов он принялся бродить по улицам, расспрашивая прохожих. Куда бы он ни пошел, горожане указывали на него пальцами и шептали:

– Это он, он, новый Мейстерзингер…

Бедняки произносили его имя с радостью и благоговением, аристократы и купцы – с презрительным недоумением, однако не было в Гармонии такого человека, который не узнал бы его. И никто ничего не мог сказать ему о Торисе.

Наступила ночь, а Казимир все еще продолжал поиски. Он проверил все возможные и невозможные места, и понятия не имел, куда ему теперь направиться.

– Он должен быть где-то в городе, – вслух размышлял Казимир, шагая по узким улочкам трущобного квартала. Темнота сгущалась, и на небо выползла распухшая луна. Она была широкой, круглой и соблазнительной, ее нагой серебристый диск купался в душистых ветрах, прилетевших с вересковой пустоши, возбуждая в душе Казимира смутные желания.

– Я голоден, – пробормотал он и испугался, как легко непрошеные слова сорвались с его губ. “Может быть мне стоит немного измениться, чтобы уловить запах

Ториса, – подумал он. – Совсем чуть-чуть, только для того, чтобы обоняние и слух обострились. Я не хочу изменять свой облик”.

Луна притягивала и повелевала им с непреодолимой силой. Казимир начал превращение. Как он ни принюхивался, воздух пах чем угодно – сладким вереском, испугом притаившегося в траве кролика, сосновой хвоей и дождевой водой, – но только не Торисом. Между тем всевозможные запахи продолжали доноситься со всех самых дальних уголков города, и Казимир продолжил трансформацию. Вот слабое человеческое зрение уступило контрастным серым оттенкам острого зрения волка, а ветер, который раньше просто беспокойно посвистывал, зашептал вдруг на разные голоса. Наконец превращение достигло сознания и… погасило его, пробудив хаос желаний – голод, ненависть, похоть.

И жажду крови.

Когда сознание вернулось к нему, Казимир обнаружил, что терзает свежий, еще теплый труп. Мертвец, широко раскрыв глаза, лежал у стены трущобной лачуги.

Казимир отпрыгнул от окровавленного тела, и его лицо, снова ставшее человеческим, исказил ужас. Руки и одежда его были в крови, – перед тем как превратиться в волка он даже не успел раздеться.

Казимир откашлялся и сплюнул на землю сгусток чужой крови.

Затем он почуял странно знакомый запах.

Торис.

Казимир встал с четверенек и пошел в глубь трущобного квартала, доверяя своему все еще острому обонянию. Возле скопления полуразвалившихся сараев запах стал сильнее. Казимир нырнул в дверь одного из них и увидел Ториса.

Его приятель лежал на спине, крепко зажмурив глаза. Лицо Ториса было черно-синим от кровоподтеков и синяков. Казимир опустился на колени и коснулся тела друга – оно было холодным как лед. Деревянная сабля, которую Торис всегда носил под веревкой, служившей ему поясом, исчезла.

Казимир схватил Ториса за плечи и потряс. Тот не шевелился.

– Нет! – беззвучно крикнул Казимир, просовывая руки под тело Ториса. – Проснись же! Ты должен, должен проснуться! – умолял он, стискивая зубы.

Одна рука его поднялась, чтобы похлопать мальчика по щекам, но тут же опустилась – пальцы все еще заканчивались острыми серповидными когтями.

Казимир поднес руки к лицу и сжал кулаки.

– Это я виноват, – прошептал он.

Прислонившись спиной к стене сарая, Казимир посмотрел на звездное небо сквозь прорехи в гнилой крыше.

– О мой верный друг! – печально сказал он. – Если Кляуса похоронят с нищими, то тебя – со знатными господами!