Страница 87 из 128
В первой "волне" так или иначе имело место (цитирую) "вживание еврейского элемента в сферу русской интеллигенции". Но после 1917 года "через разломанную черту оседлости хлынули многочисленные жители украинско-белорусского местечка, прошедшие только начальную ступень ассимиляции... не переваренные, с чуть усвоенными идеями, с путаницей в мозгах, с национальной привычкой к догматизму... Это была вторая волна зачинателей русского еврейства, социально гораздо более разноперая, с гораздо большими претензиями, с гораздо меньшими понятиями. Не переваренный этот элемент стал значительной частью населения русского города... Тут были... многочисленные отряды красных комиссаров, партийных функционеров, ожесточенных, поднятых волной, одуренных властью. Еврейские интеллигенты шли в Россию (имеется в виду Россия до 1917 года. - В.К.) с понятием об обязанностях перед культурой. Функционеры шли с ощущением прав, с требованием прав... Им меньше всего было жаль культуры, к которой они не принадлежали"297.
Перед нами совершенно верный "диагноз", к которому мало что можно добавить. А любителям выискивать в таких размышлениях "антисемитизм" сообщаю, что снова цитирую рассуждения Давида Самуиловича Кауфмана (1920-1990) - поэта, известного под именем Д. Самойлов. В порядке уточнения скажу только, что, во-первых, людям, о коих он говорит, не только не было "жаль" русской культуры; она в ее глубоком смысле была им чужда или даже враждебна. А кроме того, они в значительной или даже в полной мере оторвались и от той культуры, носителями которой были их отцы и деды.
Так, игравший одну из ведущих ролей на писательском съезде 1934 года Ицик Фефер (он стал после него членом президиума правления Союза писателей) в своей речи заявил о скончавшемся накануне крупнейшем еврейском поэте Хаиме-Нахмане Бялике (1873-1934), что тот писал "о разрушенном Иерусалиме и о потерянной родной земле, но это была буржуазная ложь..." И вынес Бялику совсем уж тяжкий приговор: "Перед смертью он (Бялик. - В.К.) заявил, что гитлеризм является спасением, а большевизм проклятием еврейского народа"298 (кстати сказать, как совершенно точно известно, Фефер в 1940-х годах был немаловажным секретным сотрудником НКВД-МГБ; не исключено, что это его сотрудничество началось намного раньше).
Выше уже шла речь (в частности, в связи с размышлениями Л. П. Карсавина) о том, что неверно говорить в XX веке о евреях "вообще", ибо есть евреи, сохраняющие свою национальную сущность, евреи, так или иначе вжившиеся в русскую (или иную) культуру, и, наконец, те из них, кто утратили еврейскую культуру и не обрели реального приобщения к русской. И это в высшей степени существенные различия; именно последний "тип" и был "востребован" в условиях революционного катаклизма, и, в частности, именно люди этого типа играли значительнейшую роль и в литературе, и в других "жизненно важных областях", - включая ОГПУ-НКВД.
И обсуждение роли этой части, этого "типа" евреев, по сути дела, не является обсуждением собственно национальной проблемы: перед нами политическая и идеологическая проблема, хотя и связанная с людьми определенного национального происхождения. Поэтому несостоятельны попытки усмотреть в предлагаемом обсуждении "антисемитскую" тенденцию, то есть "критику" евреев как этноса, как нации; это станет совершенно ясным из дальнейшего.
Уже говорилось, что на съезде писателей 1934 года не было ни Ахматовой, ни Булгакова, ни Заболоцкого, ни, разумеется, арестованного 2 февраля 1934 года Клюева. Но не было на нем и выдающегося русского поэта еврейского происхождения Осипа Эмильевича Мандельштама (1891-1938), которого арестовали через три с небольшим месяца после Клюева-3 мая 1934 года, то есть за четыре месяца до съезда.
И я обращаюсь теперь к личности и судьбе О. Э. Мандельштама, поскольку пристальное внимание к этой личности и этой судьбе в историческом контексте 1930-х годов дает возможность очень многое увидеть и осмыслить.
В настоящее время идут споры о том, был ли Осип Эмильевич "русскоязычным" еврейским поэтом или же русским поэтом еврейского происхождения. В февральском номере журнала "Наш современник" за 1994 год было опубликовано сочинение живущего ныне в США "русскоязычного" еврейского литератора Аркадия Львова "Желтое и черное", в котором он с помощью разного рода соображений стремился доказать, что Мандельштам страстно хотел стать подлинно русским поэтом, но ему это-де ни в коей мере не удалось. Однако в предисловии к сочинению А. Львова, написанном Станиславом Куняевым, остроумно и вместе с тем глубоко раскрыта неосновательность сего "приговора"299.
Споры этого рода вокруг творчества Мандельштама начались давно. В частности, еще в 1924 году Юрий Тынянов объявил, что поэтическая "работа" (характерный для опоязовцев термин) Мандельштама-"работа почти чужеземца над литературным языком"300. С тыняновской точки зрения, это, надо сказать, отнюдь не было "недостатком", но Мандельштама такое толкование его "работы" явно возмутило - и сильно возмутило: даже через тринадцать лет, в январе 1937 года, он, отправляя Тынянову письмо из ссылки с просьбой (увы, напрасной) о поддержке, все же не смог не возразить ему: "Вот уже четверть века, как я... наплываю на русскую поэзию; но вскоре стихи мои с ней сольются и растворятся в ней"301.
И, на мой взгляд, перед нами совершенно верное заключение самого поэта, хотя прав и Станислав Куняев, уточняя: "...может быть, все-таки не столько Осип Мандельштам "наплыл" на русскую поэзию, сколько она наплыла на него"302.
Выше цитировалось рассуждение Давида Самойлова о двух совершенно разных - даже, в сущности, противоположных по своему отношению к русскому бытию и культуре - "волнах" уходивших из "черты оседлости" евреев, первая из которых действительно приобщалась этому бытию и культуре.
Мандельштам родился в 1891 году в Варшаве, но уже наследующий год его семья поселилась в Павловске (под Петербургом), а с шести лет, то есть с 1897 года, поэт жил и учился в столице. В 1914 году Мандельштам пишет статью, свидетельствующую о том, что он поистине благоговейно воспринял русскую культуру и, шире, русское бытие. России присуща, утверждает поэт, "нравственная свобода, свобода выбора. Никогда на Западе она не осуществлялась в таком величии, в такой чистоте и полноте". Эта "нравственная свобода" - "дар русской земли, лучший цветок, ею взращенный... она равноценна всему, что создал Запад в области материальной культуры" (подчеркну, что поэт совершенно верно говорит не о "превосходстве" России над Западом, а о ее "равноценности" с ним). Притом в основе этой свободы лежит, по определению Мандельштама, "углубленное понимание народности как высшего расцвета личности"303 - то есть величие русской культуры уходит корнями в тысячелетнее народное бытие.