Как пишут стихи

Зрелые его стихи, такие, как "Старательно мы наблюдаем свет...", "Смерть", "К чему невольнику мечтания свободы...", "Подражателям", "Мудрец", "Приметы", "На что вы, дни!..", "Толпе тревожный день приветен...", "Скульптор", "Осень", "Рифма", "Когда твой голос, о поэт...", "Люблю я вас, богини пенья..." и другие,- это бесценные сокровища русской "философской" лирики.

Важно сразу же оговорить, что определение "философская" по отношению к лирике Боратынского - как и Тютчева - уместно употреблять только в условном, переносном смысле. Существует в самом деле философская поэзия, к которой принадлежат, например, поэма древнеримского мыслителя Лукреция "О природе вещей" или некоторые вещи Ломоносова, Радищева, Владимира Соловьева. В этих произведениях в стихотворной форме выражены философские взгляды авторов, и такие поэмы и стихи занимают промежуточное место между собственно поэтическими творениями и трактатами по философии.

Между тем стихи Боратынского - это полноценные и самостоятельные явления поэзии, искусства слова. "Философскими" их нередко называют потому, что переживания, легшие в основу этих стихов, связаны с глубокими и всеобъемлющими размышлениями о человеке и мире. Но эти переживания предстают, что и всегда бывает в подлинной поэзии, как живое бытие, как пронизанная смыслом художественная форма.

Пушкин писал, что в стихах Боратынского господствуют "точность выражения, вкус, ясность и стройность", что "гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить... одаренного вкусом", что ему присущи "тонкость и верность оттенков". И в то же время Пушкин говорил, что Боратынский "оригинален, ибо мыслит... мыслит по-своему, правильно и независимо"32.

Эти два достоинства поэзии Боратынского - точность, стройность, свежесть слога, тонкость оттенков и, с другой стороны, его глубокая поэтическая мысль - нередко как бы распадаются в сознании его читателей и, особенно, критиков. Можно привести примеры прямо противоположной оценки поэзии Боратынского. Одни видели в ней только формальное совершенство, другие - это, впрочем, бывало чаще - только голую мысль, лишенную поэтического бытия. Боратынский воспринимается очень трудно и не сразу.

Это обусловлено сложным и неповторимым своеобразием его поэзии. Она действительно насыщена или даже перенасыщена мыслью. И поэт не старается скрыть, приглушить это. Его цель - создание естественной, органической формы, в которой осуществится это напряженное развитие мысли. Но здесь-то и коренится трудность восприятия его стиха, ибо, для того чтобы поверить в естественность данной формы и принять ее, необходимо самому как-то приобщиться к внутреннему процессу сложного и высокого размышления. У других лирических поэтов, как правило - даже и у Тютчева - любое стихотворение являет собой воплощение непосредственного, цельного жизненного переживания, в которое мысль, "философия" вплетены только как элемент многогранного целого. Подобного рода переживания испытывает любой человек, и ему легче воспринять стихотворное воплощение такого переживания. Между тем у Боратынского мысль является, так сказать, в своей собственной форме; его лирика во многом предстает как поэтическое бытие размышления "в чистом виде". И стих опредмечивает, развертывает перед нами именно движение мысли.

Это вовсе не значит, что лирика Боратынского являет собою как бы зарифмованные тезисы. Его стихи - это не выражение мысли, а воссоздание самого процесса размышления. А реальное движение мысли в сознании человека совершается не как строгая последовательность голых умозаключений. Оно совершается сложно, зигзагами, ускоряется и замедляется; оно вовлекает в себя всю атмосферу сознания, разного рода сравнения и сопоставления.

Но все же мысль у Боратынского не перестает быть именно мыслью. И, естественно, глубоко своеобразен стих, в котором осуществляется не что иное, как движение, развитие "отвлеченной" мысли. В этом стихе не может быть многокрасочности и жизненной полноты. Боратынский хорошо сознавал это. Он писал о "художнике слова", имея в виду, безусловно, самого себя (ибо, например, к тому же Языкову эти стихи Боратынского явно не применимы):

Все мысль да мысль! Художник бедный слова!

О жрец ее! тебе забвенья нет:

Все тут, да тут и человек, и свет,

И смерть, и жизнь, и правда без покрова.

Резец, орган, кисть! счастлив, кто влеком

К ним чувственным, за грань их не ступая!

Есть хмель ему на празднике мирском!

Но пред тобой, как пред нагим мечом,

Мысль, острый луч! бледнеет жизнь земная.

В этих стихах (которые и сами являются образцом "поэзии мысли") точно раскрыта вся трудность задачи, поставленной поэтом. "Земная жизнь" бледнеет перед мыслью; мысль все вбирает в себя: и человека, и смерть, и жизнь, и правду. Поэт воссоздает уже не столько свое восприятие мира, сколько развитие мысли, порожденное этим восприятием, но идущее все же самостоятельно, ставшее саморазвитием.

Это саморазвитие мысли и осуществлено в своеобразном, трудно воспринимаемом стихе Боратынского.

Иван Киреевский писал еще в 1829 году (слова эти очень сочувственно цитировал в одной из своих статьей Пушкин): "Чтобы дослышать все оттенки лиры Боратынского, надобно иметь и тоньше слух, и больше внимания, нежели для других поэтов. Чем более читаем его, тем более открываем в нем нового, незамеченного с первого взгляда,- верный признак поэзии, сомкнутой в собственном бытии, но доступной не для всякого... Многие ли способны оценить вполне достоинство его стихов, эту точность в выражениях и оборотах, эту мерность изящную?..- Но если бы идеал лучшего общества явился вдруг в какой-нибудь неизвестной нам столице, то в его избранном кругу не знали бы другого языка..." (цит. изд., с. 29).

Последнее суждение замечательно. Ведь в самом деле: поэтический язык Боратынского - это отточенный, верный и тонкий язык мысли, уместный в кругу людей, достигших высших вершин разума. Киреевский, в течение многих лет бывший ближайшим другом Боратынского, вспоминал после его смерти: "Боратынский охотно и глубоко высказывался в тихих дружеских беседах..." Оттого для тех, кто имел счастие его знать, прекрасные звуки его стихов являются еще многозначительнее, как отголоски его внутренней жизни. Но для других, чтобы понять всю красоту его созданий, надобно прежде вдуматься в совокупный смысл его отдельных стихотворений, вслушаться в общую гармонию его задумчивой поэзии" (цит. изд., с. 89).

Если мы обратимся к зрелым (написанным после 1825 года) стихам Боратынского, они предстанут в своем большинстве как поэтические воплощения "саморазвития" мысли, - мысли глубокой, всеобъемлющей и напряженной. И это непосредственно определяет самый характер стиха.

Стих движется медленно и словно поднимается со ступени на ступень, осуществляя восхождение мысли; он развертывается трудно, как бы поднимая тяжесть, как бы разрешая сложную задачу. В нем таится и в какие-то моменты вырывается наружу внутренняя энергия, ибо развивающаяся в нем мысль - это не холодная система умозаключений, а мысль глубоко личная, страстная и жаждущая истины.

Все это отчетливо выступает в уже приведенном стихотворении. В строении стиха нет буквально ничего общего с поэзией Языкова: ни легкости, ни быстроты, ни "единого дыхания". Это именно трудный, напряженный, медленный и расчлененный, двигающийся по ступеням стих. Словам будто тесно в рамках размера из-за нагнетания согласных звуков, резко превышающих количество гласных:

Все мысль да мысль! Художник бедный слова...

И смерть, и жизнь, и правда без покрова...

Это внутреннее напряжение становится особенно очевидным, когда оно - в середине стихотворения - как бы частично разрешается в трех словно обособленных восклицаниях (иначе как восклицаниями этот ряд слов не произнесешь):

...Резец! орган! кисть!..

И снова нагнетается напряжение:

К ним, чувственным, за грань их не ступая...

А в заключительной строке снова как бы выкрики и затем уже более спокойный "вывод", с которым приходится примириться: