Страница 3 из 12
IХ
здесь, в северной деревне, где дышу тобой, где увеличивает плечи мне тень, я возбуждение гашу, но прежде парафиновые свечи, чтоб не был тенью сон обременен, гашу, предоставляя им в горячке белеть во тьме, как новый парфенон в периоды бессоницы и спячки.
Псковский реестр
не спутать бы азарт и страсть (не дай нам, господь). Припомни март, семейство нейман. Припомни псков, гусей и вполнакала, фонарики, музей, "мытье" шагала.
Уколы на бегу (не шпилькой - пикой); сто маковок в снегу; на льду великой катанья, говоря по правде, сдуру, сугробы, снегиря, температуру.
Еще - об"ятий плен, от жара смелый, и вязаный твой шлем из шерсти белой. И черного коня, и взгляд, печалью сокрытый - от меня как плечи - шалью.
Кусты и пустыри, деревья, кроны, холмы, монастыри, кресты, вороны. И фрески те (в пыли), где, молвить строго, от бога, от земли равно немного.
Мгновенье - и прерву, еще лишь горстка: припомни синеву снегов изборска, где разум мой парил, как некий облак, и времени дарил мой фэд наш облик.
О синева бойниц (глазниц)! Домашний барраж крикливых птиц над каждой башней, и дальше (оборви!) Простор с разбега. И колыбель любви - Белее снега!
Припоминай и впредь (хотя в разлуке уже не разглядеть: а кто там - в люльке) те кручи и поля, такси в равнине, бифштексы, шницеля
долги поныне.
Сумей же по полям, по стрелкам, верстам по занятым рублям (почти по звездам!), По формам без души со всем искусством колумба (о спеши!) Вернуться к чувствам.
Ведь в том и суть примет (хотя бы в призме разлук): любой предмет - Свидетель жизни. Пространство и года (мгновений груда), ответы на "когда", "куда", "откуда".
Впустив тебя в музей (зеркальных зальцев), пусть отпечаток сей и вправду пальцев, чуть отрезвит тебя придет на помощь отдавшей вдруг себя на миг, на полночь,
сомнениям во власть и укоризне, когда печется страсть о долгой жизни на некой высоте, как звук в концерте, забыв о долготе, - О сроках смерти!
И нежности приют и грусти вестник, нарушивший уют, любви ровесник с пушинкой над губой стихотворенье пусть радует собой хотя бы зренье.
1965
Гвоздика
в один из дней, в один из этих дней, тем более заметных, что сильней дождь барабанит в стекла и почти звонит звонок ,чтоб в комнату войти, (где стол признает своего в чужом, а чайные стаканы - старшим); то ниже он, то выше этажом
по лестничным топочет маршам и снова растекается в стекле; и альпы громоздятся на столе, и, как орел, парит в ущельях муха; то в холоде, а то в тепле ты все шатаешься, как тень, и глухо под нос мурлычешь песни, как всегда, и чай остыл; холодная вода под вечер выгонит тебя из комнат на кухню, где скрипящий стул и газовой горелки гул твой слух заполнят, заглушат все чужие голоса, а сам огонь, светясь голубовато, поглотит, ослепив твои глаза, не оставляя пепла - чудеса! Сучки календаря и циферблата. Но, чайник сняв, ты смотришь в потолок, любуясь трещинок системой, не выключая черный стебелек с гудящей и горящей хризантемой.
* * *
Дни бегут надо мной, словно тучи над лесом, у него за спиной сбившись стадом белесым. И, застыв над ручьем, без мычанья и звона, налегают плечом на ограду загона.
Горизонт на бугре не проронит о бегстве ни слова. И порой на заре ни клочка от былого. Пред"явив свой транзит, только вечер вчерашний торопливо скользит над скворешней, над пашней.
1964
* * *
Тебе, когда мой голос отзвучит настолько, что ни отклика, ни эха, а в памяти - улыбку заключит затянутая воздухом прореха, и жизнь моя за скобки век, бровей навеки отодвинется, пространство зрачку расчистив так, что он, ей-ей,
уже простит (не верность, а упрямство), - Случайный, сонный взгляд на циферблат напомнит нечто, тикавшее в лад невесть чему, сбивавшее тебя с привычных мыслей, с хитрости, с печали, куда-то торопясь и торопя настолько, что порой ночами хотелось вдруг его остановить и тут же - переполненное кровью, спешившее, по-твоему, любить, сравнить - его любовь с твоей любовью.
И выдаст вдруг тогда дрожанье век, что было не с чем сверить этот бег, как твой брегет - а вдруг и он не прочь спешить? И вот он в полночь брякнет... Но темнота тебе в окошко звякнет и подтвердит, что это вправду - ночь.
29 Октября 1964 г.
* * *
Твой локон не свивается в кольцо, (и пальца для него не подобрать) в стремлении очерчивать лицо, как ранее очерчивала прядь, в надежде, что нарвался на растяп, чьим помыслам стараясь угодить, хрусталик на уменьшенный масштаб вниманья не успеет обратить.
Со всей неумолимостью тоски, (с действительностью грустной на ножах) подобье подбородка и виски большим и указательным зажав, я быстро погружаюсь в глубину, (особенно - устами), как фрегат, идущий неожиданно ко дну в наперстке, чтоб не плавать наугад.
По горло или все-таки по грудь, хрусталик погружается во тьму. Но дальше переносицы нырнуть еще не удавалось никому. Какой бы не почувствовал рывок надежды, но - подальше от беды! Всегда серо-зеленый поплавок выскакивает к небу из воды.
Ведь каждый, кто в изгнаньи тосковал, рад муку чем придется утолить и первый подвернувшийся овал любимыми чертами заселить. И то уже удваивает пыл, что в локонах покинутых слились то место, где их бог остановил, с тем краешком, где ножницы прошлись.
Ирония на почве естества, надежда в ироническом ключе, колеблема разлукой, как листва, как бабочка (не так ли?) На плече: живое или мертвое оно, - Хоть собственными пальцами творим связующее легкое звено меж образом и призраком твоим?
1964
Румянцевой победам
прядет кудель под потолком дымок ночлежный. Я вспоминаю под хмельком ваш образ нежный, как вы бродили меж ветвей, стройней пастушек, вдвоем с возлюбленной моей на фоне пушек.
Под жерла гаубиц морских, под ваши взгляды мои волнения и стих попасть бы рады. И дел-то всех: коня да плеть и ногу в стремя! Тем, первым, версты одолеть, последним - время.
Сойдемся на брегах невы, а нет - сухоны. С улыбкою воззритесь вы на мисс с иконы. Вообразив вас за сестру (по крайней мере), целуя вас, не разберу, где - вы, где - мэри.
Но ваш арапский конь как раз в полях известных. И я - достаточно увяз в болотах местных. Хотя б за то, что говорю (господь с словами!), Всем сердцем вас благодарю - Спасенным вами.
Прозрачный перекинув мост (упрусь в колонну!), Пяток пятиконечных звезд по небосклону плетется ночью через русь - Пусть к вашим милым устам переберется грусть по сим светилам.
На четверть - сумеречный хлад, на треть - упрямство, наполовину - циферблат и весь - пространство, клянусь воздать вам без затей (в размерах власти над сердцем) разностью частей и суммой страсти!
Простите ж, если что не так (без сцен, стенаний). Благославил меня коньяк на риск признаний. Вы все претензии - к нему. Нехватка хлеба, и я зажевываю тьму. Храни вас небо.
* * *
Осенью из гнезда уводит на юг звезда певчих птиц поезда.
С позабытым яйцом висит гнездо над крыльцом с искаженным лицом.
И как мстительный дух, в котором весь гнев потух, на заборе петух
кричит, пока не охрип. И дом, издавая скрип, стоит, как поганый гриб.
1964
Новые стансы к августе
I
во вторник начался сентябрь. Дождь лил всю ночь. Все птицы улетели прочь. Лишь я так одинок и храбр, что даже не смотрел им вслед. Холодный небосвод разрушен. Дождь стягивает просвет. Мне юг не нужен.
II
Тут, захороненный живьем, я в сумерках брожу жнивьем. Топчи овины, сапог мой разрывает поле (бушует надо мной четверг), но срезанные стебли лезут вверх, почти не ощущая боли. А прутья верб, вонзая розоватый мыс в болото, где снята охрана, бормочут, опрокидывая вниз как шляпы пугал. Гнездо жулана.
III
Стучись и хлюпай, пузырись, шурши. Я шаг свой не убыстрю. Известную тебе лишь искру гаси, туши. Замерзшую ладонь прижав к бедру, бреду я от бугра к бугру, без памяти, с одним каким-то звуком, подошвой по камням стучу. Склоняясь к темному ручью, гляжу с испугом.