Страница 26 из 129
– Вообще, – заметил по поводу пальмы Иван, – дело у этого… как его… Стравинского, дело поставлено на большой. Башковитый человек. Жёлтый песок, пальмы, и среди всего этого расхаживает Понтий Пилат. Одно жаль, совершенно неизвестно, каков он, этот Понтий Пилат. Итак, на заре моей жизни выяснилось, что я глуп. Мне бы вместо того, чтобы документы требовать у неизвестного иностранца, лучше бы порасспросить его хорошенько о Пилате. Да. А с дикими воплями гнаться за ним по Садовой и вовсе не следовало! А теперь дело безвозвратно потеряно! Ах, дорого бы я дал, чтобы потолковать с этим иностранцем…
– Ну что же, я – здесь, – сказал тяжёлый бас.
Иван, не испугавшись, приоткрыл глаза и тут же сел.
В кресле перед ним, приятно окрашенный в голубоватый от колпачка свет, положив ногу на ногу и руки скрестив, сидел незнакомец с Патриарших Прудов. Иван тотчас узнал его по лицу и голосу. Одет же был незнакомец в белый халат, такой же, как у профессора Стравинского.
– Да, да, это я, Иван Николаевич, – заговорил неизвестный, – как видите, совершенно не нужно за мною гоняться. Я прихожу сам и как раз, когда нужно, – тут неизвестный указал на часы, стрелки которых, слипшись, стояли вертикально, – полночь!
– Да, да, очень хорошо, что вы пришли. Но почему вы в халате. Разве вы доктор?
– Да, я доктор, но в такой же степени, как вы поэт.
– Я поэт дрянной, бузовый, – строго ответствовал Иван, обирая с себя невидимую паутину.
– Когда же вы это узнали? Ещё вчера днём вы были совершенно иного мнения о своей поэзии.
– Я узнал это сегодня.
– Очень хорошо, – сурово сказал гость в кресле.
– Но прежде и раньше всего, – оживлённо попросил Иван, – я желаю знать про Понтия Пилата. Вы говорили, что у него была мигрень?..
– Да, у него была мигрень. Шаркающей кавалерийской походкой он вошёл в зал с золотым потолком. [>>>]
Золотое копьё
(Евангелие от Воланда)
В девять часов утра шаркающей кавалерийской походкой в перистиль {47} под разноцветную колоннаду вышел прокуратор {48} Иудеи Понтий Пилат.
Больше всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и всё предвещало нехороший день, потому что розовым маслом пропах весь мир. Казалось, что пальма пахнет розовым маслом, конвой, ненавистный балкон. Из недальней кордегардии {49} заносило дымком – легионные кашевары {50} начали готовить обед для дежурного манипула {51}. Но прокуратору казалось, что и к запаху дыма примешивается поганая розовая струя.
«Пахнет маслом от головы моего секретаря, – думал прокуратор, – я удивляюсь, как моя жена может терпеть при себе такого вульгарного любовника… Моя жена дура… Дело, однако, не в розовом масле, а в том, что это мигрень. От мигрени же нет никаких средств в мире… попробую не вертеть головой…»
Из зала выкатили кресло, и прокуратор сел в него. Он протянул руку, ни на кого не глядя, и секретарь тотчас же вложил в неё кусок пергамента. Гримасничая, прокуратор проглядел написанное и сейчас же сказал:
– Приведите его.
Через некоторое время по ступенькам, ведущим с балкона в сад, двое солдат привели и поставили на балконе молодого человека в стареньком, многостиранном и заштопанном таллифе {52}. Руки молодого человека были связаны за спиной, рыжеватые вьющиеся волосы растрёпаны, а под заплывшим правым глазом сидел громадных размеров синяк. Левый здоровый глаз выражал любопытство.
Прокуратор, стараясь не поворачивать головы, поглядел на приведённого.
– Лицо от побоев надо оберегать, – сказал по-арамейски прокуратор, – если думаешь, что это тебя украшает…
И прибавил:
– Развяжите ему руки. Может быть, он любит болтать ими, когда разговаривает.
Молодой человек приятно улыбнулся прокуратору. Солдаты тотчас освободили руки арестанту.
– Ты в Ершалаиме собирался царствовать? – спросил прокуратор, стараясь не двигать головой.
Молодой человек развёл руками и заговорил:
– Добрый человек…
Но прокуратор тотчас перебил его:
– Я не добрый человек. Все говорят, что я злой, и это верно.
Он повысил резкий голос:
– Позовите кентуриона {53} Крысобоя!
Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором.
Крысобой на голову был выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что заслонил невысокое солнце. Прокуратор сделал какую-то гримасу и сказал Крысобою по латыни:
– Вот… называет меня «добрый человек»… Возьмите его на минуту в кордегардию, объясните ему, что я злой… Но я не потерплю подбитых глаз перед собой!..
И все, кроме прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который жестом показал, что арестованный должен идти за ним. Крысобоя вообще все провожали взглядами, главным образом, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, – из-за того, что лицо Крысобоя было изуродовано: нос его в своё время был разбит ударом германской палицы.
Во дворе кордегардии Крысобой поставил перед собою арестованного, взял бич, лежащий на козлах, и, не сильно размахнувшись, ударил арестанта по плечам. Движение Крысобоя было небрежно и незаметно, но арестант мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, и некоторое время не мог перевести дух.
– Римский прокуратор, – заговорил гнусаво Марк, плохо выговаривая арамейские слова, – называть «игемон» {54}… Другие слова нет, не говорить!.. Понимаешь?.. Ударить?
Молодой человек набрал воздуху в грудь, сбежавшая с лица краска вернулась, он протянул руку и сказал:
– Я понял. Не бей.
И через несколько минут молодой человек стоял вновь перед прокуратором.
– В Ершалаиме хотел царствовать? – спросил прокуратор, прижимая пальцы к виску.
– Я, до… Я, игемон, – заговорил молодой человек, выражая удивление здоровым глазом, – нигде не хотел царствовать.
– Лгуны всем ненавистны, – ответил Пилат, – а записано ясно: самозванец, так показывают свидетели, добрые люди.
– Добрые люди, – ответил, оживляясь, молодой человек и прибавил торопливо: – Игемон, ничему не учились, поэтому перепутали всё, что я говорил.
Потом помолчал и добавил задумчиво:
– Я полагаю, что две тысячи лет пройдёт ранее… – он подумал ещё – да, именно две тысячи, пока люди разберутся в том, насколько напутали, записывая за мной.
Тут на балконе наступило полное молчание. Прокуратор поднял голову и, скорчив гримасу, поглядел на арестанта.
– За тобой записано немного, – сказал он, ненавидя свою боль и даже помышляя о самоубийстве, – но этого достаточно, чтобы тебя повесить.
– Нет, ходит один с таблицей и пишет, – заговорил молодой человек, – достойный и добрый человек. Но однажды, заглянув в эту таблицу, я ужаснулся. Ничего этого я не говорил. И прошу его – сожги эту таблицу. Но он вырвал её у меня из рук и убежал.
– Кто такой? – спросил Пилат.
– Левий Матвей {55}, – охотно пояснил арестант, – он был сборщиком податей, а я его встретил на дороге и разговорился с ним. Он послушал, деньги бросил на дорогу и сказал: я с тобой пойду путешествовать.
– Ершалаим, – сказал Пилат, поворачиваясь всем корпусом к секретарю, – город, в котором на Пасху не соскучишься… Сборщик податей бросил деньги на дорогу!
– Подарил, – пояснил молодой человек, – шёл мимо старичок, нёс сыр. Он ему сказал: подбирай.