Страница 20 из 129
Листы валили и валили, и червонный дождь становился всё гуще. Большинство бумажек падало в центр партера, но некоторые относило к ложам.
Снежный денежный дождь произвёл очень большое впечатление на публику. Вначале это было просто удивление, причём головы опускались по мере снижения крупного снега. Затем глаза стали вертеться – следили полёт денег.
Когда же червонцы стали падать на головы, колени, касаться рук, глаза насторожились.
Одна рука вытянулась, взяла, другая… Начали рассматривать, мять… А они всё сыпались и сыпались.
Беспокойно зашевелилась галёрка. Тогда кот отмочил такую штуку: войдя на авансцену, он надул щёки и дунул вверх. Вихрем тотчас понесло бумажки на галерею, которая встретила их гораздо более оживлённо, нежели партер.
Гамму чувств можно было точно определить. Началось со внимания, а затем во всех глазах ясно выразилось одно желание – понять, настоящие или нет?
Многие глаза устремились сквозь бумажки на свет огней, и тотчас праведные и несомненные водяные знаки кинулись в глаза. Запах также не вызывал ни малейшего сомнения: это был очаровательный, ни с чем не сравнимый, лучший на свете запах свежих червонцев. С номерами и сериями и многочисленными и солидными подписями.
Настоящие? Тут зловещий блеск показался во многих очах. Вывод напрашивался сам собой: если подлинные, то не попробовать ли… и… и…
Первые движения были стыдливы, вороваты и быстры. Раз в карман, раз в карман. Но потом публика осмелела. Никто не запрещал присваивать сыплющиеся деньги. Многие неопределённо посмеивались, дамы в партере розовели. Видно было, как двое молодых людей снялись из партера и, несколько пригибаясь и имея такой вид, что им нужно отлучиться срочно по нужнейшему делу, отбыли из зала. Один из них, уходя, поймал ещё штуки три червонцев.
На галёрке произошла суета. Завязался узел. Послышался голос: «Да ты не толкайся. Я тебя толкну, сволочь». И там же вдруг треснула звучная плюха. Публика заохала, глядела на галёрку. Там произошла возня и вырос внезапно милиционер. Кого-то куда-то повлекли.
Недоумение от такого фокуса в кулисах и на сцене достигло наивысшей степени. Милицейский шлем замелькал у занавеса. С другой стороны появилась пожарная ослепительная каска.
Мелунчи решительно не знал, что делать, что говорить. Он глядел то на трёх артистов, которые теперь уже оказались сидящими в ряд на трёх креслах, то на валящийся с неба поток, то на дирижёра. Последний же в это время, глядя не на оркестр, а в зал, машинально махал палкой, доигрывая вальс. В публике гудели.
Мелунчи наконец собрался с духом и выступил. «Гипноз, гипноз…» – думал он.
– Итак, товарищи, – заговорил конферансье, – мы с вами видели сейчас замечательный случай так называемого массового гипноза. Опыт научный, доказывающий как нельзя яснее, что никаких чудес не существует. Итак (тут конферансье зааплодировал в совершеннейшем одиночестве), попросим мосье Воланда раскрыть нам этот опыт. Сейчас, граждане, вы увидите, как эти якобы денежные бумажки исчезнут так же внезапно, как и появились!
На лице при этом у конферансье было выражение уверенное, а в глазах полнейшая неуверенность и мольба.
Публике его речь не понравилась. Настало молчание. В этот момент двое исчезнувших молодых людей подозрительной походкой вернулись в партер и, усевшись, тут же занялись ловлей бумажек.
Молчание прервал клетчатый.
– Это так называемое враньё, – заскрипел он, – бумажки, граждане, настоящие!
– Браво! – крикнули на галёрке. Публика в партере зашумела.
– Между прочим, этот, – тут клетчатый указал на Мелунчи, – мне надоел. Суётся всё время, портит сеанс. Что бы с ним такое сделать?
– Голову ему оторвать! – буркнул на галёрке кто-то.
– О! Идея! – воскликнул клетчатый.
– Надоел! – подтвердили на галёрке.
Весь партер уставился на сцену, и тут произошло неслыханное – невозможное. Шерсть на чёрном коте встала дыбом, и он раздирающе мяукнул. Затем прыгнул, как тигр, прямо на грудь к несчастному Мелунчи и пухлыми лапами вцепился в светлые волосы. Два поворота – вправо-влево – и кот при мёртвом молчании громадного зала сорвал голову с исказившимися чертами лица с толстой шеи. Две тысячи ртов в зале издали звук «ах!». Из оборванных артерий несколькими струями ударили вверх струи крови, и кровь потоками побежала по засаленному фраку. Безглавое тело нелепо загребло ногами и село на пол. Кровь перестала бить, а кот передал голову клетчатому клоуну, и тот, взяв её за волосы, показал публике!
Дирижёр поднялся со своего кресла и вылупил глаза. Головы, грифы скрипок и смычки вылезли из оркестровой ямы. Тут в театре послышались женские вскрикивания.
Оторванная голова повела себя отчаянно. Дико вращая вылезающими глазами, она разинула косо рот и хриплым голосом на весь театр закричала:
– Доктора!
На галёрке грянул хохот. Из кулис, забыв всякие правила, прямо на сцену высунулись артисты, и среди них виден был бледный и встревоженный Римский.
– Доктора! Я протестую! – дико провыла голова и зарыдала.
В партере кто закрывал лицо руками, чтобы не видеть, кто, наоборот, вставал и тянулся, чтобы лучше рассмотреть, и над всем этим хаосом по-прежнему шёл снежный червонный дождь.
Совершенно же беспомощная голова тем временем достигла отчаяния, и видно было, что голова эта сходит с ума. Безжалостная галёрка каждый вопль головы покрывала взрывом хохота.
– Ты будешь нести околесину в другой раз? – сурово спросил клетчатый.
Голова утихла и, заморгав, ответила:
– Не буду.
– Браво! – крикнул кто-то сверху.
– Не мучьте её! – крикнула сердобольная женщина в партере.
– Ну что ж, – вопросил клетчатый, – простим её?
– Простим! Простить! – раздались вначале отдельные голоса, а затем довольно дружный благостный хор в партере.
– Милосердие ещё не вовсе вытравлено из их сердец {39}, – сквозь зубы молвил замаскированный на сцене и прибавил, – наденьте голову.
Вдвоём с котом клетчатый, прицелившись на скорую руку, нахлобучили голову на окровавленную шею, и голова, к общему потрясению, села прочно, как будто никогда и не отлучалась.
– Маэстро, марш! – рявкнул клетчатый, и ополоумевший маэстро махнул смычком, вследствие чего оркестр заиграл, внеся ещё большую сумятицу.
Дальнейшее было глупо, дико и противоестественно. Под режущие и крякающие звуки блестящих дудок Мелунчи, в окровавленном фраке, с растрёпанными волосами, шагнул раз, шагнул другой, глупо ухмыльнувшись. Грянул аплодисмент. Дикими глазами глядели из кулис. Мелунчи скосился на фрак и горестно улыбнулся. Публика засмеялась. Мелунчи тронул тревожно шею, на которой не было никакого следа повреждения, – хохот пуще.
– Я извиняюсь, – начал было Мелунчи, почувствовал, что теряется, чего никогда в жизни с ним не было.
– Прекратите марш!
Марш прекратился так же внезапно, как и начался, и клетчатый обратился к Мелунчи:
– Ах, фрачек испортили? Три… четыре!
Клетчатый вооружился платяной щёткой, и на глазах зрителей с костюма конферансье не только исчезли все кровяные пятна, но и самый жилет и бельё посвежели. Засим клетчатый нахватал из воздуха бумажек, вложил в руку Мелунчи, подтолкнул его в спину и выпроводил вон с таким напутствием:
– Катитесь. Без вас веселей!
И Мелунчи удалился со сцены. Под звуки всё того же нелепого марша, который по собственной инициативе заиграл дирижёр.
Тут всё внимание публики вернулось к бумажкам, которые всё ещё сеялись из-под купола.
Нужно заметить, что фокус с червонцами, по мере того как он длился, стал вызывать всё большее смущение, и в особенности среди персонала «Кабаре», теперь уже наполовину высунувшегося из кулис. Что-то тревожное и стыдливое появилось в глазах у администрации, а Римский, тревога которого росла почему-то, бросив острый взгляд в партер, увидел, как один из капельдинеров, блуждающим взором шнырнув в сторону, ловко сунул в кармашек блузы купюру и, по-видимому, не первую.