Великий канцлер

«…в Охотных рядах покупал капусты. В треухе. Но он не произвёл на меня впечатления зверя.

Через некоторое время Феся развернул иллюстрированный журнал и увидел своего знакомого мужика, правда, без треуха. Подпись под стариком была такая: «Граф Лев Николаевич Толстой».

Феся был потрясён.

– Клянусь Мадонной, – заметил он, – Россия необыкновенная страна! Графы в ней – вылитые мужики!

Таким образом, Феся не солгал».

К сожалению, развития этот многообещающий образ в последующих редакциях не получил. Правда, большая часть второй редакции была уничтожена автором, и поэтому мы не можем сказать, включалась в неё эта глава или нет.

О следующих четырех заключительных главах редакции, почти полностью сохранившихся, можно лишь сказать, что они не являются центральными и, возможно, поэтому остались нетронутыми. Содержание их мы не передаём, поскольку они публикуются в данном издании. Отметим лишь одну важную деталь: в главе тринадцатой «Якобы деньги» в окружении Воланда появляются новые персонажи – рожа с вытекшим глазом и провалившимся носом, маленький человечишко в чёрном берете, рыжая голая девица, два кота… Намечалась их грандиозная деятельность в «красной столице».

…гражданин Поротый… – Он же Никанор Иванович Босой.

…на углу Триумфальной и Тверской… – Булгаков имеет в виду бывшую площадь Ст. Триумфальных Ворот, находившуюся на пересечении Тверской и Садовой-Триумфальной улиц. В 1920 году она была переименована в пл. Янышева, а в 1935 году получила имя Маяковского.

…троцкистских прокламаций самого омерзительного содержания. – Писатель иронизирует по поводу бушевавшей тогда «борьбы с троцкизмом», но заодно пользуется случаем ещё раз нелестно высказаться в адрес некогда грозного пролетарского вождя.

Второй кот оказался в странном месте… – Второй кот появляется и в следующей редакции романа. Видимо, писатель предполагал расширить свиту Воланда, включив в неё ещё одного кота, но впоследствии отказался от этого замысла.

…на коей были вышиты кресты, но только кверху ногами. – Перевёрнутый крест – кощунственное отношение к распятию – символизирует радость дьявола.

…и нос вынужден был заткнуть… – На этом слове текст обрывается. Следующий лист оборван наполовину. Из сохранившегося текста можно понять, что Воланд выразил своё неудовольствие по поводу несвежей осетрины. Буфетчика же волновало другое – фальшивые деньги, он пытался выразить свои претензии по этому поводу. В ответ послышался возглас Воланда: «Бегемот!» – и далее по тексту.

Тут Суковский и Нютон… – Суковский – он же Библейский, Робинский, Близнецов, Римский.

Нютон – он же Нутон, Благовест, Внучата, Варенуха.

…отравил жизнь Осипу Григорьевичу… – В последующих редакциях в этой роли выступал конферансье Мелунчи, он же – Чембукчи, Жорж Бенгальский.

…Аполлона Павловича выбросили… – В следующих редакциях – Аркадий Аполлонович Семплеяров.

…Педулаев… – В следующих редакциях – Стёпа Лиходеев.

Копыто инженера

«…чёрные скалы, вот мой покой…» – Близко к тексту романса Шуберта «Приют» на слова Рельштаба.

Черновики романа. Тетрадь 2. 1928-1929 гг. – Глава первая – «Пристают на Патриарш[их]», – к сожалению, не сохранила ни одного целого листа с текстом – все оборваны. Но из оставшихся обрывков видно, что это – расширенный вариант той же главы первой редакции, но без предисловия. Вновь повествование идёт от имени автора, пускающегося иногда в любопытнейшие сравнения. Так, записанные в деле №7001 отделения рабоче-крестьянской милиции «приметы» появившегося на прудах «иностранца» («нос обыкновенный… далее – особых [примет нет]…») никак не удовлетворяют рассказчика и он начинает обыгрывать свои «особые» приметы и своих друзей («У меня, у Николая [Николаевича], у Павла Сергеевича…»), которые, конечно, отличаются «необыкновенностью». Вероятно, при прочтении этих мест романа в кругу близких знакомых на Пречистенке они вызывали веселье, и особенно у друзей писателя – Николая Николаевича Лямина и Павла Сергеевича Попова, подвергшихся столь пристальному изучению на предмет выявления у них «особых примет». Заметим попутно, что этот кусочек текста мгновенно воскрешает в памяти «особые приметы» главного героя пьесы Булгакова «Батум», поступившие из учреждения розыска: «Джугашвили. Телосложение среднее. Голова обыкновенная. Голос баритональный. На левом ухе родинка… Наружность… никакого впечатления не производит…».

Появление «незнакомца» на Патриарших прудах совпало с моментом ехидного обсуждения писателями изображения Иисуса Христа, нарисованного Иванушкой. Вышел незнакомец из Ермолаевского переулка… И «нос у него был… всё-таки горбатый». Рассказ Воланда о давно происшедших событиях начинается в этой же главе, причём особый интерес у незнакомца вызвал Иванушкин рисунок…

Глава вторая названия не сохранила: первый лист с текстом обрезан под корешок. К счастью, значительная часть листов этой главы остались целыми полностью. Из сохранившегося текста можно понять, что глава начинается с рассказа Воланда о заседании Синедриона. Мелькают имена Каиафы, Иуды, Иоанна. Иуда Искариот совершает предательство. Каиафа благодарит Иуду за «предупреждение» и предостерегает его – «бойся Толмая». Примечательно, что сначала было написано «бойся фурибунды», но затем Булгаков зачеркнул слово «фурибунда» и написал сверху «Толмая». Значит, судьба предателя Иуды была предрешена писателем уже в начале работы над романом.

Из других частей полууничтоженного текста можно воспроизвести сцену движения процессии на Лысый Череп. Булгаков, создавая эту картину, как бы перебрасывал мостик к современности, показывая, что человек, выбравший путь справедливости, всегда подвергается гонениям. Замученный вконец под тяжестью креста Иешуа упал, а упав, «зажмурился», ожидая, что его начнут бить. Но «взводный» (!), шедший рядом, «покосился на упавшего» и молвил: «Сел, брат?»

Подробно описывается сцена с Вероникой, которая, воспользовавшись оплошностью охранников, подбежала к Иешуа с кувшином, разжала «пальцами его рот» и напоила водой.

В заключение своего рассказа о страданиях Иешуа Воланд, обращаясь к писателям и указывая на изображение Иисуса Христа, говорит с иронией: «Вот этот са[мый]… но без пенсне…»

Следует заметить, что некоторые фрагменты текста, даже не оборванного, расшифровываются с трудом, ибо правлены они автором многократно, в результате чего стали «трёхслойными». Но зато расшифровка зачёркнутых строк иногда позволяет прочитать любопытнейшие тексты. В своё время я высказывал предположение, что в первых редакциях романа в образе Пилата проявились некоторые черты Сталина. Дело в том, что вождь, навещая Художественный театр, иногда в беседах с его руководством сетовал, что ему трудно сдерживать натиск ортодоксальных революционеров и деятелей пролетарской культуры, выступающих против МХАТа и его авторов. Речь прежде всего шла о Булгакове, которому, разумеется, содержание бесед передавалось. Возникали некоторые иллюзии, которые стали рассеиваться позже. Так вот, ряд зачёркнутых фрагментов и отдельные фразы подтверждают, что Булгаков действительно верил в снисходительное отношение к нему со стороны вождя. Приведём наиболее характерные куски восстановленного авторского текста: «Слушай, Иешуа Га-Ноцри, ты, кажется, себя убил сегодня… Слушай, можно вылечить от мигрени, я понимаю: в Египте учат и не таким вещам. Но ты сделай сейчас другую вещь, покажи, как ты выберешься из петли, потому что, сколько бы я ни тянул тебя за ноги из неё – такого идиота – я не сумею этого сделать, потому что объём моей власти ограничен. Ограничен, как всё на свете… Ограничен!! – истерически кричал Пилат».

Очевидно, понимая, что такой текст слишком откровенно звучит, Булгаков подредактировал его, несколько сглаживая острые углы, но сохраняя основную мысль о зависимости правителя от внешней среды.

Таким образом, вторая глава существенно переработана автором в сравнении с её первым вариантом. Но, к сожалению, название её так и не удалось выяснить.