Иван

Богомолов В.

ИВАН

ПОВЕСТЬ

1

В ту ночь я собирался перед рассветом проверить боевое охранение и, приказав разбудить меня в четыре ноль-ноль, в девятом часу улегся спать.

Меня разбудили раньше: стрелки на светящемся циферблате показывали без пяти час.

- Товарищ старший лейтенант... а товарищ старший лейтенант... разрешите обратиться... - Меня с силой трясли за плечо. При свете трофейной плошки, мерцавшей на столе, я разглядел ефрейтора Васильева из взвода, находившегося в боевом охранении. - Тут задержали одного... Младший лейтенант приказал доставить к вам...

- Зажгите лампу! - скомандовал я, мысленно выругавшись: могли бы разобраться и без меня.

Васильев зажег сплющенную сверху гильзу и, повернувшись ко мне, доложил:

- Ползал в воде возле берега. Зачем - не говорит, требует доставить в штаб. На вопросы не отвечает: говорить, мол, буду только с командиром. Вроде ослаб, а может, прикидывается. Младший лейтенант приказал...

Я, привстав, выпростал ноги из-под одеяла и, протирая глаза, уселся на нарах. Васильев, ражий детина, стоял передо мной, роняя капли воды с темной, намокшей плащ-палатки.

Гильза разгорелась, осветив просторную землянку, - у самых дверей я увидел худенького мальчишку лет одиннадцати, всего посиневшего от холода и дрожавшего; на нем были мокрые, прилипшие к телу рубашка и штаны; маленькие босые ноги по щиколотку были в грязи; при виде его дрожь пробрала меня.

- Иди стань к печке! - велел я ему. - Кто ты такой?

Он подошел, рассматривая меня настороженно-сосредоточенным взглядом больших, необычно широко расставленных глаз. Лицо у него было скуластое, темновато-серое от въевшейся в кожу грязи. Мокрые неопределенного цвета волосы висели клочьями. В его взгляде, в выражении измученного, с плотно сжатыми, посиневшими губами лица чувствовалось какое-то внутреннее напряжение и, как мне показалось, недоверие и неприязнь.

- Кто ты такой? - повторил я.

- Пусть он выйдет, - клацая зубами, слабым голосом сказал мальчишка, указывая взглядом на Васильева.

- Подложите дров и ожидайте наверху! - приказал я Васильеву.

Шумно вздохнув, он, не торопясь, чтобы затянуть пребывание в теплой землянке, поправил головешки, набил печку короткими поленьями и так же не торопясь вышел. Я тем временем натянул сапоги и выжидающе посмотрел на мальчишку.

- Ну, что же молчишь? Откуда ты?

- Я Бондарев, - произнес он тихо с такой интонацией, будто эта фамилия могла мне что-нибудь сказать или же вообще все объясняла. - Сейчас же сообщите в штаб пятьдесят первому, что я нахожусь здесь.

- Ишь ты! - Я не мог сдержать улыбки. - Ну а дальше?

- Дальше вас не касается. Они сделают сами.

- Кто это "они"? В какой штаб сообщить и кто такой пятьдесят первый?

- В штаб армии.

- А кто это пятьдесят первый?

Он молчал.

- Штаб какой армии тебе нужен?

- Полевая почта вэ-че сорок девять пятьсот пятьдесят...

Он без ошибки назвал номер полевой почты штаба нашей армии. Перестав улыбаться, я смотрел на него удивленно и старался все осмыслить.

Грязная рубашонка до бедер и узкие короткие порты на нем был старенькие, холщовые, как я определил, деревенского пошива и чуть ли не домотканые; говорил же он правильно, заметно акая, как говорят в основном москвичи и белорусы; судя по говору, он был уроженцем города.

Он стоял передо мной, поглядывая исподлобья настороженно и отчужденно, тихо шмыгая носом, и весь дрожал.

- Сними с себя все и разотрись. Живо! - приказал я, протягивая ему вафельное не первой свежести полотенце.

Он стянул рубашку, обнажив худенькое, с проступающими ребрами тельце, темное от грязи, и нерешительно посмотрел на полотенце.

- Бери, бери! Оно грязное.

Он принялся растирать грудь, спину, руки.

- И штаны снимай! - скомандовал я. - Ты что, стесняешься?

Он так же молча, повозившись с набухшим узлом, не без труда развязал тесьму, заменявшую ему ремень, и скинул портки. Он был совсем еще ребенок, узкоплечий, с тонкими ногами и руками, на вид не более десяти-одиннадцати лет, хотя по лицу, угрюмому, не по-детски сосредоточенному, с морщинками на выпуклом лбу, ему можно было дать, пожалуй, и все тринадцать. Ухватив рубашку и портки, он отбросил их в угол к дверям.

- А сушить кто будет - дядя? - поинтересовался я.

- Мне все привезут.

- Вот как! - усомнился я. - А где же твоя одежда?

Он промолчал. Я собрался было еще спросить, где его документы, но вовремя сообразил, что он слишком мал, чтобы иметь их.

Я достал из-под нар старый ватник ординарца, находившегося в медсанбате. Мальчишка стоял возле печки спиной ко мне - меж торчавшими острыми лопатками чернела большая, величиной с пятиалтынный, родинка. Повыше, над правой лопаткой, багровым рубцом выделялся шрам, как я определил, от пулевого ранения.

- Что это у тебя?

Он взглянул на меня через плечо, но ничего не сказал.

- Я тебя спрашиваю, что это у тебя на спине? - повысив голос, спросил я, протягивая ему ватник.

- Это вас не касается. И не смейте кричать! - ответил он с неприязнью, зверовато сверкнув зелеными, как у кошки, глазами, однако ватник взял. - Ваше дело доложить, что я здесь. Остальное вас не касается.

- Ты меня не учи! - раздражаясь, прикрикнул я на него. - Ты не соображаешь, где находишься и как себя вести. Твоя фамилия мне ничего не говорит. Пока ты не объяснишь, кто ты, и откуда, и зачем попал к реке, я и пальцем не пошевелю.

- Вы будете отвечать! - с явной угрозой заявил он.

- Ты меня не пугай - ты еще мал! Играть со мной в молчанку тебе не удастся! Говори толком: откуда ты?

Он закутался в доходивший ему почти до щиколоток ватник и молчал, отвернув лицо в сторону.

- Ты просидишь здесь сутки, трое, пятеро, но, пока не скажешь, кто ты и откуда, я никуда о тебе сообщать не буду! - объявил я решительно.

Взглянув на меня холодно и отчужденно, он отвернулся и молчал.

- Ты будешь говорить?

- Вы должны сейчас же доложить в штаб пятьдесят первому, что я нахожусь здесь, - упрямо повторил он.

- Я тебе ничего не должен, - сказал я раздраженно. - И пока ты не объяснишь, кто ты и откуда, я ничего делать не буду. Заруби это себе на носу!.. Кто это пятьдесят первый?