Страница 35 из 42
"Благоухающими устами поэзии навевается на души то, чего не внесешь в них никакими законами и никакою властью".
Но при каком условии навевается?
"Старая истина, которую век мы должны помнить и которую всегда позабываем, а именно: по тех пор не приниматься за перо, пока все в голове не установится в такой ясности и порядке, что даже ребенок в силах будет понять и удержать все в памяти".
Не только в голове, но и сердце.
"Нужно сделаться глубже христианином, дабы приобрести тот прозирающий, углубленный взгляд на жизнь, которого никто не может иметь, кроме христианина, уже постигнувшего значение жизни".
По поводу всевозможных нападок на Православную Церковь Гоголь отвечает: "Они говорят, что Церковь наша безжизненна. Они сказали ложь, потому что Церковь наша есть жизнь; но ложь свою они вывели логически, вывели правильным выводом: мы трупы, а не Церковь наша, и по нас они назвали и Церковь нашу трупом. Как нам защитить нашу Церковь и какой ответ мы можем дать им, если они нам зададут такие вопросы: "А сделала ли ваша Церковь вас лучшими? Исполняет ли всяк у вас, как следует, свой долг?" Что мы тогда станем отвечать им, почувствовавши вдруг в душе и совести своей, что шли все время мимо нашей Церкви и едва знаем ее даже и теперь? Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его. У хозяина спрашивают показать лучшую вещь в его доме, а сам хозяин не знает, где лежит она. Эта Церковь, которая как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая вся с своими глубокими догмами и обрядами наружными как бы снесена прямо о неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословие, звание и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России, изумить весь мир согласною стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, - и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!
Нет, храни нас Бог защищать теперь нашу Церковь! Это значит уронить ее. Только и есть для нас возможна одна пропаганда - жизнь наша. Жизнью нашею мы должны защищать нашу Церковь, которая вся есть жизнь; благоуханием душ наших должны мы возвестить ее истину. Пусть миссионер католичества западного бьет себя в грудь, размахивает руками и красноречием рыданий и слез исторгает скоро высыхающие слезы. Проповедник же католичества восточного должен выступить так перед народом, чтобы уже от одного смиренного вида, потухнувших очей и тихого, потрясающего гласа, исходящего из души, в которой умерли все желания мира, все бы подвинулось еще прежде, нежели он объяснил бы самое дело, и в один голос заговорило бы к нему: "Не произноси слов: слышим и без них святую правду твоей Церкви!"
"Есть примиритель всего внутри самой земли нашей, который покуда еще не всеми видим - наша Церковь. Уже готовится она вдруг вступить в полные права свои и засиять светом на всю землю. В ней заключено все, что нужно для жизни истинно-русской, во всех ее отношениях, начиная от государственного до простого семейственного, всему настрой, всему направление, всему законная и верная дорога. По мне, безумна и мысль ввести какое-нибудь нововведение в Россию, минуя нашу Церковь, не испросив у нее на то благословения".
Мы видели примеры зоологической ненависти Шевченко к священнослужителям.
В сборнике выписок Гоголя из творений Святых Отцов и учителей Православной Церкви помещена выдержка из произведения Св. Иоанна Златоуста "О почитании священника, хотя бы и погрешающего": "Кто чтит священника, тот будет чтить и Бога. Но кто научился презирать священника, тот будет хулить и Самого Бога".
Гоголь: "Духовному предстоит много искушений, гораздо более даже, нежели нам… Это даже хорошо, что духовенство наше находится в некотором отдалении от нас. Хорошо, что даже самой одеждой своей, не подвластной никаким изменениям и прихотям наших глупых мод, они отделились от нас. Одежда их прекрасна и величественна. Это не бессмысленное, оставшееся от осьмнадцатого века рококо и не лоскутная, ничего не объясняющая одежда римско-католических священников. Она имеет смысл: она по образу и подобию той одежды, которую носил Сам Спаситель. Нужно, чтобы и в самой одежде своей они носили себе вечное напоминание о Том, чей образ они должны представлять нам, чтобы и на один миг не позабылись и не растерялись среди развлечений ничтожных нужд света, ибо с них тысячу крат более взыщется, нежели с каждого из нас; чтобы слышали беспрестанно, что они - как бы другие и высшие люди… Священнику нужно время также и для себя: ему нужно поработать и над самим собою. Он должен со Спасителя брать пример, Который долгое время провел в пустыне и не прежде, как после 40-дневного предуготовительного поста, вышел к людям учить их. Некоторые из нынешних умников выдумали, будто нужно толкаться среди света для того, чтобы узнать его. Это просто вздор. Опровержением такого мнения служат все светские люди, которые толкаются вечно среди света и при всем том бывают всех пустее. Воспитываются для света не посреди света, но вдали от него, в глубоком внутреннем созерцании, в исследовании собственной души своей, ибо там законы всего и всему: найди только прежде ключ к своей собственной душе; когда же найдешь, тогда этим же самым ключом отопрешь души всех".
Томас Манн называл русскую литературу XIX века святой. В середине этого века Шевченко недоумевал: "Чом москалі самі нічого не пишуть по своєму, а тілько переводять, та й то чорт-зна по-якому".
Гоголь в главе "О лиризме наших поэтов": "…В лиризме наших поэтов есть что-то такое, чего нет у поэтов других наций, именно - что-то близкое к библейскому, - то высшее состояние лиризма, которое чуждо увлечений страстных и есть твердый возлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости…
Наши поэты видели всякий высокий предмет в его законном соприкосновении с верховным источником лиризма - Богом, одни сознательно, другие бессознательно, потому что русская душа, вследствие своей русской природы, уже слышит это как-то сама собой, неизвестно почему. Я сказал, что два предмета вызывали у наших поэтов этот лиризм, близкий к библейскому. Первый из них - Россия. При одном этом имени как-то вдруг просветляется взгляд нашего поэта, раздвигается дальше его кругозор, все становится у него шире, и он сам как бы облекается величием, становясь превыше обыкновенного человека. Это что-то более, нежели обыкновенная любовь к отечеству. Любовь к отечеству отозвалась бы приторным хвастаньем. Доказательством тому наши так называемые квасные патриоты. После их похвал, впрочем довольно чистосердечных, только плюнешь на Россию. Между тем заговорит Державин о России - слышишь в себе неестественную силу и как бы сам дышишь величием России…
Эта богатырски -трезвая сила, которая временами даже соединяется с каким-то невольным пророчеством о России, рождается от невольного прикосновения мысли к верховному Промыслу, который так явно слышен в судьбе нашего отечества. Сверх любви участвует здесь сокровенный ужас при виде тех событий, которым повелел Бог совершиться в земле, назначенной быть нашим отечеством, прозрение прекрасного нового здания, которое покамест не для всех видимо зиждется и которое может слышать всеслышащим ухом поэзии поэт или же такой духоведец, который уже может в зерне прозревать его плод.
… Но перейдем к другому предмету, где так же слышится у наших поэтов тот высокий лиризм, о котором идет речь, то есть, любви к царю. От множества гимнов и од царям, поэзия наша, уже со времен Ломоносова и Державина, получила какое-то величественно-царственное выражение. Что чувства в ней искренни - об этом нечего и говорить. Только тот, кто наделен мелочным остроумием, способным на одни мгновенные легкие соображения, увидит здесь лесть и желание получить что-нибудь, и такое соображение оснует на каких-нибудь ничтожных и плохих одах тех же поэтов".