Файзабад

"Здравствуй, дорогая Люсьен.

Прости за долгое молчание, не было времени написать. Ты не представляешь себе, как я за тобой соскучился. Но ты ведь понимаешь - война! Чтобы ты не волновалась за меня, сразу скажу: мне несказанно повезло: я успел отличиться в первых же боях. И теперь я не простой рядовой, а персональный снайпер своего командира роты. Воюем мы с ним так: он сидит в бронетранспортере у одной бойницы, а я у другой. Когда он видит душмана, то командует мне: "Олежек, сними!" - и я его вычисляю. Ты не представляешь себе, как это здорово - быть лучшим! Вокруг горящие кишлаки, грохот снарядов, разбитые машины, и мы прорываемся через этот ад, оставляя за спинами тела уничтоженных врагов! А еще..."

Парамонову страшно, чудовищно не повезло, что он остановился на этом многообещающем "А еще..." Напиши он дальше - хуже все равно бы не стало. Того, что написал, вполне достаточно было на три смертные казни подряд. Но он, оставив простор для чужой фантазии, остановился на этом роковом "А еще..."

Чтение было закончено, Дарьин властным жестом остановил ревущую толпу и спросил:

- Что будем делать?

Сделать, к счастью, ничего не успели - подошли офицеры. Ротный прочел письмо, пожелтел и подозрительно мягко сказал зам старшине:

- С наряда - снять. Отвести на гауптвахту. От меня - трое суток. Пальцем тронете - изувечу! Бегом!

Безусловно, старший лейтенант Пухов как минимум на три дня Парамонова от расправы спас, но извечный русский вопрос, тем не менее, остался. Правда, вопрос этот был уже не столько к ротному, сколько к его замполиту. Пусть разбирается - на то он и заместитель командира по политико-воспитательной работе. Для него это был шанс. Козырь. Туз козырный! На таком письме можно было чуть ли не карьеру сделать. Любой "нормальный" советский человек такого шанса бы не упустил. Кроме нашего замполита...

У нас в роте замполитом был старший лейтенант Александр Рабинович. Не знаю, может быть, единственный замполит Рабинович во всей Советской Армии. Но это был один из лучших и бесстрашнейших офицеров, с какими мне пришлось когда-либо служить. Правда, у него был тяжелый, можно сказать, даже непростительный для армии порок: Рабинович был добр к людям вообще, а к солдатам добр пристрастно - он их откровенно и не стесняясь жалел. Естественно, что Рабиновича все обожали. К нему даже не пристала почти обязательная в армии кличка. Рядовые между собой, а офицеры в глаза и даже перед строем называли его по имени - Сашей.

И вот Саша с присущим ему мужеством решает спасти рядового Парамонова. Первым делом он, попирая все существующие уставы, при всех делает замечание старшему сержанту Дарьину:

- Андрей Данилович! Читать чужие письма - хамство.

Бедолага Андрей Данилович чуть в обморок не падает... Дальше - больше. Рабинович идет на губу и предупреждает несущих в тот день караул разведчиков:

- Попробуете отлупить - сниму побои и посажу! Даже за один удар...

И действительно - не били. В течение десяти дней Рабинович ходил на гауптвахту и предупреждал каждого начальника караула.

Если бы Витя Пухов и Саша Рабинович были единственными офицерами в полку, то, может, они бы и сумели спустить эту историю на тормозах. Но воспитателей было много. Слишком много. И помимо всех прочих - двое главных воспитателей части: начальник политического отдела (сокращенно начпо) и начальник особого отдела (соответственно - насос). И вот они-то никак свой шанс упускать не собирались.

И началось... Первым делом Парамонову добавили еще семь суток округлили. Потом письмо зачитали на разводе для всего личного состава воинской части. Видимо, Рабинович не успел сказать тогдашнему начальнику особого отдела капитану Халяве про хамство и чужие письма, а может - просто постеснялся.

Далее, в течение полугода письмо зачитывали при каждом удобном и не очень случае, сопровождая его обильными и многочасовыми глумливыми комментариями.

Особенно упирали на несколько моментов. Во-первых, на то, что не все написанное есть ложь, а есть и два слова правды: то, что девушку действительно зовут Людмила (после этого они приторно улыбались, и следовал длинный экскурс в историю низкопоклонства перед Западом, и солдатам подробно, на многих примерах, объяснялось: почему не Люда, не Люся и не Мила); и еще правдой было то, что Олег действительно был по воинской специальности снайпером (потом делалась сопряженная с многозначительной улыбкой длинная пауза, и победно сообщалось, что он не только винтовку не успел получить, но и на должность снайпера его никто не ставил и, как минимум, полгода ставить не собирался).

Во-вторых, на легендарное несказанно, где, на свою голову, "юный литератор" не забыл поставить ударение. Ну и, конечно же, в-третьих, на не менее знаменитое "А еще..." Тут был целый пласт, который долго и методично разрабатывали наши воспитатели.

Кроме того, последний пункт был особенно удобным плацдармом для перехода в генеральное наступление на остальных "писателей" - пойманных, не пойманных и гипотетических, в конце которого самым подробным образом излагалось, как именно надо писать домой и что именно. Потом возвращались на брошенные при наступлении позиции и еще раз, удивительно нудно, по пунктам, как слабоумным, объясняли: почему так писать не надо. В ход шли все аргументы, начиная от вполне справедливого и благоразумного пожалеть своих родителей, и заканчивая не очень благовидным утверждением, что те, кто действительно кое-что видел на этой войне (Боже упаси! Слово "война" даже не произносилось, а говорили "исполнение своего воинского долга". Слово "интернациональный" тоже было не в ходу), т.е. кто действительно участвовал в боевых операциях, молчат; а вот языками молотят направо налево исключительно "тыловые крысы" (т. е. все те, кто непосредственно в боевых действиях не участвует, а это около трех четвертей личного состава части). И продолжали дальше: "Так что, если вы действительно бойцы, то помалкивайте!" (Что интересно: так оно и было на самом деле. И особенно это различие проявилось уже после демобилизации. Но не вполне ясно, что первично: психологическая закономерность или неглупая придумка особистов).

Вообще-то и до случая с Парамоновым солдатским письмам уделялось огромное внимание. По крайней мере, не многим меньше, чем огневой подготовке. Причем сразу, с первых дней службы, еще задолго до того, как мы попали в Афганистан. Но после происшествия с Парамоновым кампания против "писак" приняла поистине истерический характер.

Через полтора года после случившегося, летом 1984 года, проводилось открытое партсобрание второго батальона, на котором присутствовал лично начальник политотдела части. В заключительной речи он, по старой привычке пройдясь по истории Парамонова (а тот, к слову, все это время прослужил уже в других подразделениях), в тысячный раз походя клюнул четвертую мотострелковую. И терпение Пухова лопнуло. Ротный встал и спокойно спросил: сколько еще одно из лучших боевых подразделений полка будут прилюдно позорить из-за всеми давно забытого происшествия? Выступавший подполковник с язвительной улыбкой ответил, что столько, сколько они посчитают необходимым для общего дела воспитания личного состава части, и что, если кто-то и забыл, то это его личные проблемы; а вот они (то бишь главные воспитатели), в отличие от офицеров с короткой памятью, допускающих такие проколы (то бишь боевых офицеров, у которых, кроме как по чужим письмам лазить, и проблем-то больше нет!), никогда и ничего не забывают!

Так бы на лирической ноте партсобрание и закончилось мирно, но тут вмешался не так давно прибывший в роту командир третьего взвода лейтенант Звонарев. В присущей ему откровенной манере он прямо с места, не вставая, заметил:

- Прямо там... Из пустого мальчишеского бахвальства жупел сделали государственную измену! (А так, впрочем, и говорили : "Он предал всех нас!")

То, что после этой ехидной фразы случилось с главным политиком, достойно может быть описано только профессиональным психопатологом! Все фазы эпилептического припадка, исключая только падение на пол и мокрые штаны... Еще час (!) он бесновался, лупил кулаком по столу (графин с водой разбил ненароком), брызгал во все стороны желтой пеной и даже обильно употреблял такие слова и выражения, какие ни до, ни после при личном составе он никогда не произносил даже на операциях!