Адъютант его превосходительства

Вот уже несколько дней Фролов казнил себя за оплошность с Загладиным. Не понял сразу, насколько это серьезно. Не допросил сам, доверил все Красильникову. В результате еще одно подтверждение существования крупно­го антисоветского заговора – и ничего больше.

Размышляя над донесением Кольцова о ювелире, Фролов понимал, какой отчетливой логики, продуманности и осторожной изворотливости потребует проверка этих сведений. Он чувствовал, что благодаря Кольцову держит в руках самую главную нить, но как ко всему этому подступиться, еще не знал. Вот и морил себя табачным дымом, нервно вышагивал по кабинету, со­поставлял факты, размышлял.

…Половину следующего дня Красильников занимался выявлением прожива­ющих в Киеве ювелиров. Пришел к Фролову в кабинет только после обеда, присел, положил на колени фуражку и, отчего-то тяжело вздохнув, пригла­дил седеющие волосы.

– Ну так сколько ювелиров осталось в Киеве? – приступил к делу Фро­лов.

– Вроде двадцать семь. По реестру шестнадцатого года было шестьдесят два, но которые померли, которые драпанули, – стал обстоятельно доклады­вать Красильников, положив перед Фроловым исписанный крупными каракулями список.

Фролов стал внимательно просматривать фамилию за фамилией и тихо, по­хоже сам с собой, разговаривать.

– «Самсонов… Фесенко… Сараев…» Кого же из них можно считать вне подозрений? – невозмутимо называл он фамилии ювелиров, и это было похоже на перекличку.

– А никого. Предлагаю всех подозревать и за всеми установить слежку,

– не раздумывая сказал преисполненный ретивой решительностью. Семен Алексеевич. – К кому-то же он придет, гость с той стороны!

– Придет, конечно. К одному из двадцати семи. Это верно. «Будченко… Черевичин… Полищук… Шагандин…» – продолжал читать список Фролов.

– Гм-м… А куда ему деваться? – Красильников не понял, одобряет или нет его план Фролов. – Так ведь?

– Так, конечно. Только пассивно это очень, Семен. Допусти мы малейшую ошибку – и все, и опять, как с Загладиным… – Фролов снова уставился в список: – «Шварц… Доброхотов… Либерзон…»

– А что ты предлагаешь? – нетерпеливо спросил Красильников.

– То же, что и ты: установить за всеми слежку. Это правильно, – сухо сказал Фролов, не желая дискутировать напрасно. – Но не ждать, пока рыба попадет в сети, а самим ее искать.

– Как? – С прежней решительностью Красильников пытался докопаться до сути.

– Если бы я знал… – вздохнул Фролов. – Вот, к примеру, Шварц или Доброхотов. Что за люди? Как жили, как живут сейчас? Какие у них были доходы?

Семен Алексеевич заглянул в список через плечо Фролова.

– Шварц? Парализованный. Его петлюровцы избили, второй год не подни­мается с постели. А Доброхотов – это штучка. Когда-то ворочал крупными капиталами. У него даже была своя гранильная мастерская.

– Вот видишь, Шварц нас может намного меньше интересовать, чем, ска­жем, Доброхотов… Либерзон – этот что за ювелир? – раздумывая над чем-то, спросил Фролов.

– Та боже, это самый никудышный из всего списка! – с простодушной и нетерпеливой досадой воскликнул Семен Алексеевич.

– Как это понимать? – поднял строгие глаза на Красильникова Фролов.

– А вот так и понимать: самый что ни на есть замухрышистый. У него и магазина-то своего отродясь не было – всю жизнь в найме работал… Не, этот как раз отпадает!..

Фролов ненадолго задумался, потом, прищурив глаза, – значит, что-то придумал! – произнес:

– Вот к нему для начала нам и надо пойти!

Либерзон жил в конце Миллионной улицы, где с утра до вечера лениво купались в пыли куры. Замкнутый колодец грязного двора был опоясан гале­реями и переходами. В этом-то колодце и находилось жилище ювелира. Бо­гатству и благополучию сопутствует скрытность и тишина. А настоящая без­надежная нищета обычно не прячет своих бед, хотя и не любит выставлять их напоказ. На ветхих галереях протекала вся жизнь обитателей дома. Здесь они пекли и варили, сорились и мирились, открыто любили и открыто ненавидели. Это была жизнь на виду у всех. Здесь обсуждались новости, праздновались негромкие свадьбы, устраивались поминки. Бедность спаяла в этом дворе в единый коллектив людей разных национальностей, людей раз­ных, но чутких к чужим: радостям и чужому горю и готовых прийти в самый трудный момент на помощь соседу, поделиться с ним последними крохами.

Богатых в этом дворе не было, ибо, как только к кому-то приходил дол­гожданный достаток, тот торопился сразу же и навсегда покинуть этот дом и этот двор.

Вот в таком, затхлом, отгороженном от солнечного света дворе жил юве­лир Либерзон, по словам Красильникова, «самый замухрышистый» из всех ювелиров.

Появление чекистов привлекло внимание обитателей двора. На Фролова и Красильникова со всех сторон уставились десятки глаз: любопытных, беспо­койных, безучастных, грустных и веселых.

– Скажите, – обратился Фролов к замершей в обнаженном любопытстве старухе, – в какой квартире проживает гражданин Либерзон?

– Либерзон? Ювелир, что ли? – переспросила старуха и махнула рукой куда-то вверх: – Во-она ихняя дверь!

Фролов и Красильников стали пробираться наверх по бесконечным галере­ям, замысловатым переходам, покачивающимся лесенкам и обшарпанным зако­улкам, за которыми виднелись до скуки похожие друг на друга грязные ком­наты, колченогая, давно состарившаяся мебель, неэастелееные постели с лежащими навскидку потертыми одеялами, остатки еды на столах. Мимо них сновал полуодетые торговые женщины и безучастные мужчины, грязные, неу­мытые дети. Однообразный и невеселый шум людского бедного общежития, утих на время, вспыхнул с новой силой. Появилась новая темка для разго­воров, толков и догадок.

– К кому? – понеслось из двери? – в дверь поползло по бесчисленным закоулкам.

– К ювелиру! К ювелиру! – побежало впереди них.

– С наганами, видать, из Чеки, – звучало слева и справа.

– Наверное, с обыском, – раздались, прозорливые голоса.

– Нет, понятых не берут.

Фролов повернул ручку пружинного звонка. Дверь осторожно приоткры­лась, однако цепочку хозяин не снял – изучающе глянули острые глаза-бу­равчики.