Адъютант его превосходительства

– Ну… на котором тетя Агафья…

Эта фраза почему-то не понравилась Викентию Павловичу.

Он раздраженно сказал:

– Прекрати болтовню, Юрий! И вообще, марш в дом!

Юра медленно и неохотно побрел к крыльцу, не понимая, за что сейчас на него накричали, и от обиды до боли закусил нижнюю губу.

А Викентий Павлович вышел на улицу, спросил у пробегавшего мимо рабо­чего:

– Что там горит, товарищ?

– Ломакинские склады! – ответил тот, с горечью поглядывая вперед, на дымы, что пластались над городом.

– Что вы говорите! – сочувственно сказал Викентий Павлович.

Охваченные огнем со всех сторон, полыхали склады. Горело зерно. Ярким пламенем были охвачены кубы прессованного сена.

Коробились в огне сапоги, тысячи пар сапог. Звонко лопалась и разле­талась в разные стороны черепица. Рушились и оседали к земле приземистые лабазы. Черный дым затягивал купола церкви Братского монастыря, стлался траурным покрывалом над улицами – и жирная, бархатистая копоть неслышно опадала к ногам напуганных людей.

…К утру от складов ничего не осталось, кроме выжженной земли, кучи золы да закопченных полуразрушенных стен. В Киев из поездки в прифронто­вую зону Фролов вернулся на следующий день после пожара на Ломакинских складах. Был поздний вечер. С вокзала он поехал прямо в гостиницу «Фран­суа» – привести себя с дороги в порядок. А через час отравился на пло­щадь Богдана Хмельницкого.

По широкой гулкой лестнице Фролов поднялся в свой кабинет и прочитал там сводку Особого отдела. Она была тревожной: появились банды в районах Новопетровцев, Вышгорода, Демидова, Горенок, Гостомеля. Они словно бы кольцом окружали Киев. Отряд Зеленого, имеющий две с половиной тысячи хорошо вооруженных бандитов, пулеметы и орудия, захватил Триполье и ряд прилегающих к нему волостей. Обострилась обстановка и в самом Киеве: участились перестрелки по ночам, убийства отдельных красноармейцев и со­ветских работников, факты саботажа, диверсии…

Кончив читать сводку, Фролов позвонил дежурному, узнал, что Лацис еще у себя, и отправился к нему.

Усталые глаза Мартина Яновича оживились при виде Фролова.

– Здравствуй. Садись. Рассказывай, – коротко попросил он.

Стараясь придерживаться только главного, Фролов доложил результаты поездки. Потом заговорил о том, что тревожило больше всего. Начал прямо с вывода, к которому пришел:

– Видимо, в штабе армии засел крупный деникинский разведчик. Именно в штабе армии. И в солидной должности.

– На основании чего такие выводы?

– Понимаете. Мартин Янович, только две батареи тяжелых орудий, кото­рым за сутки до начала операции изменили дислокацию, не подверглись обстрелу. – Фролов замолчал, словно оставляя себе время еще раз обдумать выводы, но Лацис нетерпеливо шевельнул рукой, и он продолжил: – Более того, были обстреляны те участки, на которых эти батареи должны были размещаться и координаты которых указывались в донесении, посланном в штаб.

– Утечка информации в пути возможна? – быстро спросил Лацис.

– Проверим, конечно. Но маловероятно. Скорее всего – штаб.

– Похоже, – нахмурился Лацис. – Значит, Ковалевский, в отличие от нас, имеет надежный источник информации?.. Плохо! Очень плохо работаем!

– И безо всякого перехода спросил: – Что с Кольцовым? Переправили?

– Эту новость я приберегал на конец разговора…

– Не слишком ли много новостей на один раз? – поскучнел лицом Лацис.

– На сей раз, Мартин Янович, похоже, хорошая… Как и намечали, в Очеретино мы вывели Кольцова на белогвардейскую цепочку, и все шло как по маслу. А потом… на поезд, в котором он ехал, напала какая-то банда,

– стал обстоятельно рассказывать Фролов. – В стычке бандиты многих пост­реляли, и я, честно говоря, даже подумал, что Кольцов погиб… Но вот дня три назад допрашиваю пленного офицера, выясняю кое-что об окружении генерала Ковалевского и так далее, и этот офицер вдруг среди прочих из свиты Ковалевского называет и Кольцова. Дада! Павла Андреевича Кольцова! Говорит, это новый адъютант командующего, совсем недавно назначен.

Лацис молчал. В его глазах, устремленных на Фролова, в самой их глу­бине, вспыхивали и пригасали огоньки: он прикидывал вероятность проис­шедшего, и на смену надежде приходило сомнение, которое сменялось новой надеждой…

– Может, однофамилец?

Фролов пожал плечами:

– Я уж все передумал: однофамилец, провокация, проверка, еще черт – дьявол знает что. Убеждаю себя, что этого не может быть, что это слишком хорошо, чтобы было правдой, а сам все больше и больше верю в хорошее… Хочу верить!

– Н-да, в это действительно трудно поверить, – тихо сказал Лацис. – А представляешь, если бы это оказалось правдой? – И тут же с сомнением до­бавил: – Но почему же в таком случае он до сих пор не вышел на связь, не дал как-то о себе знать?

– Это я как раз понимаю, – ответил Фролов. – Нашей ростовской эстафе­той он не может воспользоваться. Теперь, если это правда, он только из Харькова даст о себе весть…

Послышался стук в дверь, и в кабинет торопливо вошли двое чекистов.

– Докладывайте! – попросил Лацис.

Вперед выступил молоденький узкоплечий, с белесыми ресницами и такими же белесыми глазами, чекист, кашлянул в кулак:

– Обследовали все очень тщательно, Мартин Янович! Никаких признаков поджога помещений не обнаружили. Пожар начался с зерновых складов. Спе­циалисты утверждают, что могло произойти самовозгорание зерна. А уже с зерновых складов огонь перекинулся на другие помещения. – Было видно, что он пытается говорить солидно и обстоятельно.

– Все? – резко спросил Лацис.

– Пожалуй, все! – развел руками чекист и поглядел на товарища, словно спрашивая, действительно ли он все сказал.

– Очень хорошо вы доложили, товарищ Сазонов, – недобро сказал Лацис.

– Убедительно… Именно на такой вывод и рассчитывали наши враги. Раз самовозгорание, значит, виновных искать Чека не будет. Потому что – са­мо… возгорание… Нет, дорогой вы мой товарищ Сазонов! Это не самовоз­горание, а диверсия, направленная прямо в сердце Красной Армии. Склады подожжены, и, уже установлено, с помощью какого-то сильно действующего реактива, возможно, это был специально обработанный фосфор, который ни­чего не стоило пронести в склады.