Страница 3 из 20
- Мучительно ж так жить-то, - робко проговорил Фома. - В пустоте вращаешься, брат, так и до безумия недалеко...
Черная Борода вздохнул:
- Пробовал я к одной бабе прибиться, да не вынес: дура. А скорее - я дурак, потому что людей надо принимать такими, каковы они есть. А она... Он сплюнул в костер. - Хорошая была женщина. Такая не пропадет. Я же...
- А у меня еще во фляжке осталось, - плачущим голосом перебил отец Фома. - Как мне батюшка мой вдалбливал, не бывает конца света, но лишь начало новой жизни, это-то и страшно, страшнее ужаса... Со здоровьицем, Фотий!
- Разбудоражил я тебя, извини. - Фотий сел к костру ближе, принял из рук Фомы стаканчик. - Но как же быть дальше? Как жить? Как Он? Он?! С обезьянами?! Не отвечай! Я сам был священником, знаю, что ты ответишь. А похоже, что мне самое страшное остается: жить с вопросом, на который нет и не будет ответа.
Они выпили.
Оба устали и хотели спать.
- Здесь место возвышенное - можно и заночевать, - сказал Фотий. - А по низинам дым застаивается. Огонь на нас идет.
- Так, может, паромом назад вернемся? - ласково предложил Фома. Мотоцикл закатим - и поплывем. А?
Фотий внимательно посмотрел на него:
- Ты это всерьез насчет парома?
- Конечно.
Черная Борода усмехнулся:
- И куда поплывем?
- На тот берег.
- А он есть? Ты уверен? Воду видал?
Теперь уже Фома в упор посмотрел на Черную Бороду.
- Не знаю, - сказал он. - И огонь Яхве разгорелся среди них, и пожрал край стана. Но хоть какой-нибудь краешек нам останется?
- Где-нибудь да проснемся, - проговорил Фотий. - Где - одному Господу ведомо.
Фома огляделся. Туман, смешанный с дымом, был так густ, что трудно было различить даже ближайшие кусты.
Мужчины опустились на колени, сложив молитвенно руки, и замерли в ожидании.
Фыркая тусклыми багровыми языками, огонь в мгновенье ока пожрал окружающие кусты, лизнул склоненные фигуры и уполз в ложбину.
Фома шевельнулся - куски одежды посыпались с него пеплом.
Фотий открыл глаза. Огонь лишил его бровей и ресниц, но не тронул черной бороды.
Оба молчали. И все так же молча, уже будучи не в силах переносить усталость, они легли бок о бок и уснули, так и не ответив себе на вопрос, на каком берегу им суждено проснуться...
ЧЕЛОВЕК ИЗ ТРЕТЬЕГО СПИСКА
Отец редко когда рассказывал о своем старшем брате. В семейном альбоме сохранилась лишь фигурно обрезанная фотография вытянувшегося в струнку молодого офицера со знаками различия на воротнике, высоко державшего лошадиное лицо со впалыми щеками и прижимавшего руки к бедрам. Снимок был сделан, видимо, дома: за спиной офицера различалось полузашторенное окно, а над окном - тяжелый подбородок и известные всей России усы. Остальное оказалось за кадром. "Это Сергей, - сказал отец. - Воевал в Уральском добровольческом корпусе, а в конце войны, считай, исчез. Последнее письмо мы получили от него из Норильска". Потом, много позднее, были письма с Алтая и из Казахстана.
И вот неожиданно Сергей, которого из-за густой седой бороды я тотчас прозвал дедом, появился в нашем доме. Его поселили наверху, в маленькой, но уютной комнатенке, которая всегда считалась моей. "Ты уже не ребенок, сказала мать. - Будешь спать в гостиной. А ему нужен покой". Тем же вечером было устроено застолье с вином, и я узнал, что Сергей - дед Сергей - попал после войны в Норильск, а вскоре - на Колыму. "Тяжелая память!" - вздохнула мать. "Вообще почти никакой, - ответил дед Сергей. - Помню только о страхе быть похороненным в золотых колымских ямах, как другие. - Он улыбнулся. Мне повезло: я выскочил из третьего списка". Выяснилось, что в список номер три включали умерших от непосильного труда или застреленных при попытке побега. Больше к этой теме за столом не возвращались.
Гораздо непонятнее для меня было то, что больной раком человек - а у дяди Сергея был рак - все еще жив. Тогда я (да и не только я) был твердо уверен в том, что больные раком безнадежны и сгорают как спички. Так, во всяком случае, считала наша приходящая домработница Индейка. Она пророчила ему смерть скорую и ужасную.
Раз в месяц он обследовался в больнице, находившейся метрах в трехстах от нашего дома, каждый день выпивал чекушку водки, а на ночь принимал нембутал. Иногда у него пропадал слух, и чтобы он мог отвечать на телефонные звонки, отец установил на аппарате лампочку.
Первая же странность, которую он совершил, была связана с новым паспортом, который ему надлежало получить. Он написал заявление, которое, видимо, было столь убедительным, что паспорт ему выдали на имя его матери моей бабушки - Доморацкой. "Зачем?" - кротко поинтересовалась моя мать. "Меняя путь, меняет имя он", - ответил дед, цитируя Данте.
Такой человек не мог не сойтись с городской полусумасшедшей по прозвищу Шарман Катрин, одежды которой - рыжие и желтые лохмотья - дед Сергей вполне серьезно сравнивал с одеянием Беатриче, когда она встретилась с Данте в Раю. Шарман Катрин отважно блеснула эрудицией, заявив, что она прирожденная фоскушетка - от французского fausse-couche (незаконная связь). Впрочем, в нашем городке таких женщин называли иначе.
Они подружились. Их часто можно было увидеть вместе гуляющими в парке, начинавшемся в конце нашей улицы: огромный дед Сергей с заложенной за спину суковатой палкой шествовал - иного слова и не подберу - каким-то мягким, скользящим шагом, склоняясь то влево, то вправо - в зависимости от того, с какой стороны в тот момент прыгала болтливая Шарманка. Когда мать пригласила ее на ужин, она страшно смутилась, но пришла в тех же одежках, а на вопрос отца, знает ли она о болезни Сергея, ответила лишь: "Здоровье - как деньги: то его нет, то его нет совсем". И весь вечер отсидела молча, прижимаясь иногда боком к дяде Сергею и оживляясь при виде очередной полной рюмки.
Когда отец однажды осторожно поинтересовался, чем же привлекает Сергея Шарманка, тот полувнятно - в лагерях он потерял половину зубов - ответил:
- Чего еще может желать человек, которого с нормальными людьми связывает лишь болезненная привычка к одиночеству?
А я в ту пору переживал борьбу с тенями. Мне стелили на диване в углу гостиной, отгороженном настоящей шелковой ширмой - на ее складках мужчины и женщины в экзотических одеждах изображали странные танцевальные фигуры, которые оживали, стоило мне смежить веки, и пускались в танец, скорее похожий на битву марионеток: ломаные резкие движения, неестественно высокие прыжки, внезапные страстные поцелуи, больше похожие на укусы, сменявшиеся вдруг паучьей пластикой таинственной интриги, в которую рано или поздно против своей воли буду втянут и я...
Боги смилостивились надо мною: ширму под каким-то предлогом убрали. Но передышка оказалась недолгой, а новый этап единоборства - гораздо более мучительным, потому что на этот раз на меня набросились все тени разом. Дневные и ночные, являющиеся в сновидениях или наяву, мои или чужие - они были бесплотны, но реальны, а вызываемый ими страх парализовал волю. Хотя бы потому, что я не мог иссечь их ножом, защититься подушкой или закрыть глаза.
Однажды перед сном в гостиную спустился дед Сергей. Я различил только его силуэт и поэтому, естественно, испугался. Не помню, должно быть, я даже вскрикнул от неожиданности. Дед присел на мой диван и спросил, не пробовал ли я от обороны перейти к наступлению. Я был поражен тем, как он угадал мое состояние, и, едва сдерживая слезы, рассказал ему все. Все? Скорее - ничего, потому что речь шла о бесплотных тенях, которые я не был в состоянии расценивать даже как уродливые подобия реальных вещей или людей, да вдобавок этот легион теней чуть не каждую ночь подкреплялся собратьями из сновидений...
- У теней нет глаз, - сказал дядя, выслушав мой сумбурный рассказ. Оживи их - и ты овладеешь ими. Поначалу это кажется непосильным, но нужно выдержать...