Кёнигсберг

— Он бросился на них напролом, но его повалили, и он тотчас забился в припадке. — Вера вздохнула. — Он лежал вон у того гаража и рыдал. А потом начал икать.

— Вера!

— Он начал икать! — повысила она голос. — Мы же пришли сюда, чтобы не балет по памяти восстанавливать. Он начал икать и блевать. Кто-то из них стукнул его ногой в бок, и он затих, а я с ужасом подумала, что это даже к лучшему. Тогда Самсонов-младший и велел: "Раздевайся!" У них даже ножей не было, но другие двое с крысиными лицами… Я быстро сняла плащ и туфли. Кофту. "Кто первый?" — засмеялся тихонько первый крысеныш, положив руку на мое плечо. "Отвали! — приказал Самсонов. — Посмотри в кошельке. А ты раздевайся по-настоящему, и быстро, сука!" Он даже голоса не повысил, но мне стало ужасно страшно — я его испугалась больше, чем крысят. Я стала раздеваться — быстро, торопливо, путаясь там… лифчик, трусики… Я только убыстренно дышала, мне и в голову не приходило, что можно кричать, звать на помощь, а когда вдруг такая мысль мелькнула хвостиком, я отчетливо, как душевнобольная, поняла, что люди сбегутся, но не на помощь, а — поглазеть, потыкать пальцем, ущипнуть, плюнуть, посмеяться…

— Это же не Двор Чудес, — пробормотал я, — да и там были свои правила…

— Я уже больше ничего не боялась, мне даже холодно не было, я думала: скорее бы! Скорее! А он взял мои трусики и, глядя на меня искоса, стал… стал мастурбировать… Я стояла и ждала. Крысята радовались, что в кошельке оказалась приличная сумма, а он, весь выгнувшись и напрягшись — может быть, чтобы и мне было видно, — продолжал свое дело, пока не выдохнул. Аккуратно сложил вдвое и бросил мне. "А теперь надевай!" Я, видно, замешкалась, и он закричал: "Надевай мои сопли на свою жопу! Привет от родителей!" Я была как кукла. Все надела кое-как, они вдруг ушли, исчезли, я бросилась к Максу, дала ему таблетку под язык и повела между сараями к кривой улице мимо кривого дома. Вокруг не было никого. Ну, шныряли какие-то типчики, не обращавшие на нас внимания, кое-где в гаражах горел свет, и оттуда доносился то стук молотка, то будто червя железного крутили… шуруп, наверное…

Я взял ее под руку и повел наверх, мимо кривого дома, — да другого пути здесь и не было, — она всей тяжестью наваливалась на меня.

— Следующим был Сорока, — сказал я, когда мы наконец выбрались на ровное место. — Не милиция, а — Сорока. Отчаянный парень, сорвиголова, влюблен в тебя по уши — ну же, влюблен! Да вдобавок обязан Максу жизнью. А из милиционеров с их бумажками и "стой, стреляю", а потом раза три пух-пух в небо, и эта волокита унизительная, и это при том, что случись что… ну, не средневековое, но уж бандитское, мужицкое дело, для людей с якорями на запястьях и волосами на груди, в которых мышь запутается. Вроде Сороки.

— Он просто впал в ярость, — тихо сказала Вера. — Он по моим описаниям узнал всю компанию и потребовал пистолет… у отца был именной — я его не сдала, когда потребовали… потеряли, то да сё… Но пистолет я Сороке не дала.

— На рукоятке — фамилия отца?

— Нет, вдруг испугалась. Там же уйма патронов — каких же ужасов Сорока с ними натворит! Не дала. Тогда он раздобыл нож. И вскоре прикончил крысят. А потом пришел ко мне, принял ванну, переоделся и сказал, что ему нужен укол. Я сделала. Он не сказал, что пойдет в зал суда!

— Как сказал бы господин Смердяков, "вы-с и сделали". Догадаться же могла… Ладно. После суда снова пришел к тебе?

— Да. И сказал, что больше ни на что не способен. Он сказал, что увидел глаза того пацана и понял: все. Что все? Он снова принял ванну, дождался вечера. Выпил совсем чуть-чуть, куда-то позвонил раза два или три — не прислушивалась, не знаю…

— Один раз в милицию, — сказал я. — Место и время. А потом, не поцеловав, ушел.

— Не поцеловав. — Она испуганно посмотрела на меня. — Я никому из них не позволяла себя целовать… а он мог бы… Но не поцеловал.

— И дальше? — Я сел на пуфик в прихожей. — Дело Сороки, считай, закрыто. Остальное хуже, Вера. Наркотики. Через месяц, два или три они придут…

— Через две недели, — сказала она. — Это последнее дело. Люди с Кавказа. И я не пойду сейчас с повинной, Борис. После этого — пойду.

— Почему не сегодня?

— Я беременна. — Она медленно опустилась на корточки. — У нас с тобой будет ребенок. Может, и девочка.

21

Тем утром она осталась в постели и попросила Катю навестить Ядвигу. Катя безропотно оделась, наскоро мазнула меня по небритой щеке губами и сделала ножки бантиком.

— Это на счастье.

И исчезла.

— Теперь мне надо пять-шесть таблеток феназепама. Дня через два войду в форму, — бормотала Вера, думая, что я не вижу, как она прикладывается к бутылке. — На службу я позвонила — грипп-хрипп и прочие гарпии, терзающие душу.

Я высыпал в ладонь пять таблеток феназепама, не очень ловко подменив их двумя таблетками американского аспирина. Придвинул чай с лимоном.

— Пей. Сердцу полезно. Извилинам тоже. Кой черт тебя надоумил…

— Не обижайся. — Она взяла меня за руку и притянула к себе: от нее пахло валокордином и виски. — Я ревную тебя к дочери, и что ж тут такого. Гольдони какой-нибудь! Сказки-ласки-краски-глазки… Если у меня и тяжелое сердце, то эту тяжесть я почувствовала совсем недавно. Когда стала свободной от Макса. Я думала: вот они, крылья, вот она выкуклилась, взмахни крылами, — ан шутишь! И чем дальше в лес, тем меньше света, охраны, один ты и остался… У меня есть именной пистолет, отцовский, я его спрятала тяжеленная штука, вся с ног до головы никелированная и с надписью. Я сказала этим людям, что не знаю, где отец держал оружие. Я ничего не знаю про оружие. Зачем было врать? А — пригодилось!

— Зачем?

Она строго посмотрела на меня:

— Эти люди с Кавказа без оружия не приезжают.

— Ты сошла с ума. Прежде чем ты достанешь свою пушку, они сделают из тебя дуршлаг. Отдай его мне.

— В детстве я всегда делала ошибку в слове дуршлаг. На уроках писала «друшлаг». А пистолет я тебе не отдам. И не ищи! Это, в конце концов, подло: я тебе последнюю свою тайну открыла, а ты…

— Я не стану искать, — успокоил я ее. — Но почему тебя тянет в пасть дьявола? Одним делом все не кончится. Ты повиснешь у них на крючке — и поехали малина да калина!

— Я всегда думала, что и девушка на гравюре в Максовой комнате тоже в объятия нечистой силы бросается. Ведь Голландия… ну, Германия… Все чин чинарем: сватовство, шитье платья, перебор драгоценностей, контракт, церковь… Ведь так?

— В большинстве случаев. Но бывали же и исключения.

— Ага! Чтобы немка босиком бросилась в темную тьму, не прихватив с собой даже свечи, бросив свой спинет, уют, тени эти уродливые… Может, тени она и испугалась? Почему картина будто пополам разрезана? Художник испугался? Вряд ли он сочинял нравоучительное произведение. По памяти писал. Слезами обливался. И чертову морду просто не захотел намеком изобразить, ибо — мерзость! — Она выдернула из-под кровати бутылку и хлебнула. — Хочешь, без пяти минут? Или боишься этих самых пяти минут? Царь Лесной схватит за волосья, взнуздает и запряжет в свою повозку всех этих дурищ — и айда! айда!

Я взял ее за руку:

— Прошу и умоляю: не пей.

— Не могу! Расскажи про бабушку! Свет в окошке…

Я рассказывал ей о бабушке, пока Вера не уснула.

В какую тьму бежала та полнотелая девица с гравюры, бросив туфельки, недозвучавший спинет, тепло и уют своей крохотной комнатки, — ну не тени же она испугалась! — куда? Кто ждал ее там? Пригожий гвардеец? Соседский бакалейщик со склеенными в колечко усиками? Или и впрямь — сам дьявол, Не-Знаю-Что, Тутейший…

Утром я осторожно поинтересовался у Кати, говорила ли когда-нибудь ее мать об оружии в доме. О пистолете. Именном.

— Она говорила, что папу таким наградили, — и амба. Я опаздываю. Бояться не будешь?

— Буду. Где она?

— Чулки стирает. — Чмок. — Я цинична? Раз уж задан вопрос, ответ не требуется. Ревет, наверное.