Город Палачей

- Я его люблю, - по-прежнему захлебываясь слезами, пробулькала Лариса. - Он пообещал повесить на мою дверь амбарный замок, а ключ носить при себе.

Август кивнул: этот довод был не менее весом, чем все восемьдесят две пятилитровые банки со сломанными ложечками. И шепотом напомнил, что объявлена Амнистия и в ресторане собрались все. Бздо и Лариска, всхлипнув в унисон, сказали, что явятся немедленно.

Пока в ресторане Шут Ньютон отвечал на вопросы многочисленных граждан, пытавшихся уличить его во лжи, и на обороте клеенки вычерчивал свой маршрут с указанием координат, Август успел поговорить с Мурым и Миссис Писсис, а также с трезвой Тетей Брысей, - и все трое без особых раздумий отказались покидать Город Палачей ради путешествия в Хайдарабад.

- С мечтой лучше жить, а не сожительствовать, - заметил Сюр Мезюр, которому Август пожаловался на несговорчивых собеседников. - Ведь вот и вы не уверены в том, что беременной Малине будет так уж расхорошо в этом самом Хайдарабаде. Не отвечайте. Это не вопрос.

Август замялся, но все же спросил:

- А правда, что вы женились на самой уродливой женщине в городке, а потом вам завидовали все мужчины, потому что вскоре она стала краше всех красавиц?

Сюр Мезюр с улыбкой опустился в плетеное креслице у окна и пригласил Августа на рюмочку яичного ликера и чашку кофе с корицей.

- Даже родители называли ее Костяной Ногой - в смысле, Бабой Ягой. А выглядела она так, что на улицу ее можно было выпускать только с кусочком колбасы на шее - чтоб хоть собачки с нею играли. Она была горбата, кривобока, не знала, что делать со своими руками-граблями, прихрамывала, а вдобавок так страшно косила, что всегда натыкалась на столбы, деревья и людей. Родители, которые и привели ее ко мне, не хотели ничего особенного. И более того, они попросили построить ей дамский костюм или платье из гроденапля - это из тех тканей, в которых хоронили почтенных монахинь и архиепископов. Девушке было девятнадцать. Появившись в ателье, она сразу встала спиной к зеркалу и закрыла глаза. Я сказал родителям, что процесс займет довольно много времени, и они оставили нас... - Он отхлебнул из крошечной чашки кофе и пыхнул папироской. - Не стану скрывать: я был не то что в затруднении - я был в шоке. Конечно, меня не касалась ее жизнь, и я мог сшить ей что угодно, получить гонорар и заняться другими делами. И вдруг Бог - а я и до сих пор уверен, что это был именно Господь Всемогущий, Творец всего сущего и великий испытатель наших душ, - вдруг Бог грубым ее голосом проговорил: "Не мучайтесь вы, господин мастер, сшейте мне что захотите - саван или мешок для капусты - и родители будут страшно довольны. А мне ведь все равно". Я открыл глаза и увидел перед собой ее лицо - ее губы, чуточку распухший нос и кипящие синевой глаза, которые на какой-то миг сошлись, чтобы сосредоточить взгляд на моей персоне. И я понял, что Господь послал мне испытание. Настоящее испытание. Я понял это не умом, но - сердцем, в глубинах которого вскипела вся моя галльская кровь. Она уже знала, что в общении с портным ей предстоит пережить несколько неприятных моментов, и была готова ко всему. Выгнав помощников, я запер ателье на ключ и велел ей раздеться донага. Причем сделав это медленно, не срывая с себя опостылевшую одежду, а снимая вещь за вещью. Ну, вы можете вообразить, каково это девушке... Но поскольку она была согласна и на саван, она проделала это именно так, в точности как я просил. А я не спускал с нее взгляда, подмечая изгиб локтя, напряжение бедра, покатость плеч, неповторимое это движение шеи и подбородка одновременно, ее наклоны, ее внезапную усмешку - грустную и в то же время - я поверить себе не мог! чуть ли не озорную. Возможно, это было вызвано отчаянием: ах, так, вы хотите досыта насмотреться на редчайшее женское уродство? Нате! Я не стану составлять каталог ее недостатков и изъянов - впрочем, как и список несомненных достоинств, не скрывшихся от моего острого глаза. - Он рассмеялся. - Это была величайшая авантюра в моей жизни! Испытание Господне, которое я решил выдержать с честью и пройти до конца. У меня был запас образцов одежды, в том числе и интимнейшего нижнего белья, и я заставил ее перемерить все. Больше всего ей понравился корсет - лишь потому, что эта глупость отчасти скрывала ее горб. Я попросил ее пройти туда-сюда, наклониться, сесть в кресло, подойти к окну - оно было зашторено, конечно. После чего я измерил ее и, простите, обследовал так, как военачальник, готовящийся к штурму неприступной крепости. Я был Вобан! - Он поклонился Августу, который слушал его не перебивая. - Я был осторожнее, хитрее, наконец - умнее трех вобанов, тотлебенов и карбышевых. Завершив процедуру, я попросил зайти ее через неделю. Она вышла от меня страшно раскрасневшаяся, ошеломленная, но при этом - я заметил - умудрилась обойти все встретившиеся на ее пути фонарные столбы. После этого я отправился к доктору Жереху и имел с ним продолжительную беседу о ее горбе и прочих изъянах. Он много чего рассказал мне о психологии людей с физическими изъянами, об их жизни и так далее. Днем у меня и без того было полно работы, а ночами я мучился над куском гроденапля. Я грезил, да - я грезил! Мысленно я надевал на нее белье, туфли, высокий лиф - а, заметьте, это вовсе не корсет. Мысленно я заставлял ее прогуливаться по ателье, мысленно же я прогуливался с нею по городу, заходил в лавки, садился на скамейки под акациями и каштанами, обедал - да мысленно же, подавая ей блюда, наливая вино и наблюдая за ее взглядом, движениями губ, пока не добился улыбки... - Он вздохнул. - Поверьте, это была самая тяжелая работа в моей жизни. И сколько мыслей... Я никогда не думал так и столько о какой бы то ни было женщине, а вскоре поймал себя на том, что не меньше того размышляю о собственной жизни. Наконец я не выдержал физического и нервного переутомления и свалился в сон, и во сне - именно в сновидении - я увидел ее платье, ее в платье и... и себя рядом с нею! Нонсенс! Но это так.

Она пришла в назначенное время - горбатая, прихрамывающая, косоглазая и унылая. Я выложил перед нею - предмет за предметом, деталь за деталью все, что она была должна надеть. От чулок до маленькой шляпки и перчаток. Она впервые в жизни оказалась в руках портного и потому, наверное, решила, что так и полагается. Следуя моим указаниям, она надела все так и в той последовательности, какую я ей указал. Даже туфли, которые я два дня выбирал в наших тогдашних лавках. Я попросил ее взять меня под руку, поднять подбородок и подойти к зеркалу.

Господь вел меня, потому что я ни на йоту не усомнился в Его силе и Его правоте. В этот момент пришли ее родители - ведь это они оплачивали наряд дочери. Они молча стояли в дверях и смотрели на нас. А мы с Анеттой смотрели на их отражения в зеркале. Пауза затянулась, сгущаясь в некий вопрос или в некое решение, которое я принял и готов был отстаивать до конца. Когда же ее отец пролепетал, что им не по карману такой наряд и вообще, я решительно прервал его и попросил руки и сердца их дочери. Самой красивой и любимой девушки во всем белом свете, а не только в Городе Палачей. Я никогда не забуду взгляда, которым она подарила меня в тот миг.

Август выпил залпом чашку остывшего кофе.

- Когда вы рассказываете, кажется, что все - просто, - сказал он. - А на самом деле ведь это была самая настоящая любовь!

- Конечно! - с гордостью подтвердил Сюр Мезюр. - Мы прожили вместе душа в душу около тридцати лет, и не было на свете женщины красивее ее... такой прекрасной, страстной, нежной и умной...

- Я видел ее надгробие со стихами...

O, blanches mains qui mon ame avez prise,

O, blonds sheveux qui la serrez si fort...1

- Она была белокурой, - кивнул Сюр Мезюр. - А какая у нее была фигура! Но сделать такое можно лишь раз в жизни. - Он вздохнул. - Мне говорили, что вы собираетесь куда-то уехать?

Август смущенно кивнул.

- Ну да, этот Город Палачей... Попробуй влюбиться в такое уродство! Сюр Мезюр усмехнулся. - Хорошо бы пожить в Багдаде... или на Таити...