Город Палачей

У этого же человека тень была - скорее, правда, куцый обрывок тени, льнувшей к его босым ногам, - но и этого было довольно, чтобы старый доктор Жерех распорядился поместить его в отдельную палату и напичкать на всякий случай аспирином - других лекарств в больнице на тот день не оказалось.

Мужчина что-то пробурчал и сел.

Миссис Писсис вскочила с горшка и оправила халат.

- Я тут задремала, - виновато сказала она, осторожно отодвигая ногой горшок под стул. - Вам лучше?

- Э я? - хрипло спросил мужчина, поворачиваясь к девушке. - О я?

Она сообразила, что он спрашивает "где я" и "кто я", и принялась торопливо и сбивчиво рассказывать о том, как его нашли, остригли, отмыли и уложили здесь, в пятой палате на третьем этаже, отдельно от других больных, чтобы на всякий случай...

Она сбилась. Луна ярко освещала палату, и мужчина, конечно, без труда обнаружит горшок номер четырнадцать, который она таскала всюду в хозяйственной сумке, боясь, что в урочный час его может не оказаться под рукой, и так длилось уже шестнадцать лет, хотя жестокий отец, приучавший ее писать в одно и то же время, давно умер, - но запах мочи всюду преследовал ее, и, чтобы отбить его, она с утра до вечера сбрызгивала себя духами и одеколонами, мылась пять раз на дню, тратя на мыло и шампуни чуть не всю зарплату, но все равно в городе ее звали Миссис Писсис, и когда она проходила мимо мужчин, они фыркали и зажимали нос пальцами, хотя все это вранье и не может быть, чтобы всю жизнь от нее пахло только мочой, потому что на самом деле ее тело источало волнующие запахи имбиря, сирени и лаванды, розы, туи и речной прохлады...

- Ди сюда! - грозно скомандовал мужчина. - Иже!

Испуганно оглянувшись на горшок, предательски белевший под стулом, она приблизилась к койке - и вдруг замерла, почувствовав мужские влажноватые ладони на своих горячих бедрах.

- Вы не поняли! - прошептала она, стуча зубами. - Я не поэтому... я не готова...

- Ова! - крикнул он, одним движением содрав с нее халат.

И не успела девушка открыть рот, как он - когда он успел уложить ее в постель и оказаться сверху? - ворвался в ее рот своим толстым языком, а в разверстое чрево - драконом, нет, стаей драконов, нет - всей дивизией Давутовых драконов со всеми их пиками, палашами, латами, копытами, развевающимися знаменами и победным слитным ревом, оглушившим бедную Миссис Писсис, вознесшим ее к вершинам сердца и - вместе с койкой - низринувшим в ординаторскую на втором этаже. Когда же она вспомнила, как рабочие ломали отбойными молотками асфальт в больничном дворе, кровать с извивающимися телами провалилась на первый этаж, проломила последнее перекрытие и вошла на полметра в бетонный пол мертвецкой, находившейся в подвале.

- А ниже? - прорычал мужчина.

- Ад, - ответила девушка. - Но я согласна.

Он устроился санитаром, а по совместительству - кочегаром в больничной котельной. Сколько его ни расспрашивали, он ничего так и не смог рассказать о своем прошлом.

- Одно знаю: жизни нашей - на семьсот миллионов вздохов, - наконец проговорил он. - А таракан без башки живет ровно шесть часов. Это точно.

Как и полагалось в таких случаях, его показали всем женщинам и мужчинам, дети которых неизвестно по какой причине исчезли из города, но никто не опознал его. После медицинского осмотра доктор Жерех, подивившись на чудовищный кривой шрам на груди пациента, сказал, что если кто-то и делал ему операцию на сердце, то это наверняка был вдрызг пьяный мясник, орудовавший скорее киркой, чем тупым топором.

Его прозвали Мурым, потому что слово "хмурый" он просто не выговаривал целиком. Иногда на него находило. Он вдруг замирал на улице или в больничном коридоре, провожая взглядом какую-нибудь женщину и бормоча: "Триста баксов, мой полтинник...". Или заводил разговоры о старых автомобилях, хотя помнил одни только названия - "остин-мартин", "бентли", "паккард" или, например, "кадиллак". Больных было немного, а серьезных всего одна: эту девушку матросы парохода "Хайдарабад", нерегулярно бегавшего в Москву, обнаружили в бочке с желтой масляной краской. Ее удалось кое-как отмыть, промыть, жила она под капельницей, а на все вопросы-расспросы отвечала только жалобным шипением и слезами. Даже Мурый жалел ее. По ночам он иногда на цыпочках входил в ее палату, осторожно снимал с девушки одеяло и разглядывал ее красивое тело. Потом же, укрыв потеплее, уходил вниз, в кочегарку, мучительно переживая странное волнение. Переполох в голове он унимал стаканчиком паровозной, которая всегда была под рукой.

Миссис Писсис перестала бояться мужчин и таскать всюду свой горшок. Она ждала ребенка, но пока стеснялась признаваться в этом даже Мурому, которого любила, вдруг проснувшись среди ночи, разглядывать при свете луны, замирать от душистого счастья и мелко крестить его лоб, покрытый каплями ледяного пота...

Великий Бох, госпожа Змойро и Гиза Дизель

- Сколько басмы-то нужно для твоих сивок-бурок? - спросил Великий Бох, остановившись наконец в дверях убогой дощатой конторки, где властвовал хозяин кладбища Четверяго. - Я иранской достал. Сколько?

Грузный, похожий на поставленные друг на друга три мешка с зерном Четверяго давно услышал шарканье и сухие всплески мелких колокольчиков, которыми был обшит балахон Великого Боха. Такую одежду когда-то носили обитатели лепрозория, называвшегося жителями Города Палачей Проказорием: там вечерами собирались шумные пьяные компании, в которых с чужими женами бок о бок сидели только чужие мужья. Когда прокаженные перемерли, дом остался за карликами, занимавшими прежде только северную его половину, и буйства в Проказории прекратились. И один Великий Бох носил такой балахон из грубой сарпинки, обшитый по воротнику и подолу мелкими колокольчиками, и о приближении его узнавали задолго до того, как он выходил к людям, окруженный своими невидимыми псами. "С ними он или без них? - подумал вдруг именно о псах Четверяго, когда только услышал на дорожке к кладбищенским воротам шаги Великого Боха. - Ну и ладно, если и с ними. Насчет места, это уж как пить дать".

- Есть у меня, - сказал он, вставая и снимая кепку с обритой головы. Составь компанию. Про лотерею слыхал? - Он налил Великому Боху чистой паровозной. - Наше нам!

Великий Бох сел напротив и одним движением вылил водку в рот.

- Лотерея? - Он покачал головой. - Здесь ведь никто никогда в лотерею не выигрывал.

- Это на табачной фабрике, а не у нас. - Четверяго придвинул гостю крупно нарезанный хлеб с салом и луком, а сам проглотил два вареных яйца в скорлупе. - Так кальция в организм больше попадает, - объяснил он Боху. - А моей Катерине почти каждую ночь кальций подавай. Чтоб как штыком в землю. Хоть и кальций. Она ж у меня, сам знаешь, женщина особенная: вместо детей яйца несет. И сырые яйца любит, но вареными. Чтоб нам всем!

Они чокнулись и снова выпили.

И он рассказал Боху, что табачная фабрика получила какую-то там премию - на сто пятьдесят человек списочного состава вышло по десятке на нос. Включая директора Ценциппера. Вот они и решили на всю эту страшную сумму на тысячу пятьсот рублей - купить билетов государственной денежно-вещевой лотереи... ну, в которую там всякие одеяла и шиши с маслом разыгрываются... Позвали горбатенькую - ну, горбатые ведь счастье приносят - и велели ей из разных пачек набрать билетов на отведенную сумму.

- Которую?

- Бабу Жа.

- А. У нее горб подходящий.

- Вот и а! - совсем развеселился Четверяго, проглатывая вслед за водкой еще одно яйцо в скорлупе. - Билеты эти лежат сейчас в профсоюзном сейфе. А разговоров! И то мы получим, и туда-то поедем, и на это отложим... Ну, а поскольку моя на том заводе числится, то и она участвует, значит. Он покрутил седой головой. - Я-то, брат, все посчитал. - Он вытащил из кармана синих галифе сложенную вчетверо бумажку. - Одна тысяча, значит, пятьсот целковых. Ну-ну. И вот гляди! - Он ткнул обрезанным на одну фалангу указательным пальцем в роившиеся на бумаге лиловые цифры и буквы. - На эти деньги уже сейчас можно было бы купить одну тысячу четыреста тридцать пять поллитровых бутылок водки по два восемьдесят семь за пузырь. Раз! Да на такую прорву водки - пятьсот буханок черняшки по двенадцать копеек за штуку. Два! И покурить! А покурить? Милое дело - покурить! Тридцать шесть пачек сигарет "Прима" по четырнадцать копеек за пачку, если Анютка поверит в долг четыре копейки. Но она поверит, потому что мы ей же пустую тару и сдадим. А это умножь-ка одну тысячу четыреста тридцать пять пустых бутылок на двенадцать - а? И опохмеляться будем как люди, и Анютке прибыль - она же десятка два, если не три бутылок не примет, скажет - горлышко битое, а горлышко, конечно, никакое не битое, это у нее жопа мало битая, но и заработать ей на нас надо, что ж, куда без этого, у каждого свой интерес, а под этот интерес мы еще с Николай Костыличем ту Нютку в подсобке так закостылим в два-то смычка, что она нам потом на вдовьих радостях и еще по разику бесплатно даст, и нальет, и морду мазелином смажет. Наилучшим! Ты мазелин любишь?