Домзак

В кухне звякнуло стекло.

- Нила?

- Это я, сынок, я. - Байрон узнал голос дяди Вани. - Рюмочку спустился выпить - не спится.

- Да забери ты кувшин к себе, чтоб не шастать в темноте. А я пойду. Спокойной ночи.

- Спокойной ночи, сынок, спокойной.

Байрон в темноте пробрался к панели сигнализации, нажал третью и седьмую кнопки. Все двенадцать маленьких лампочек на пульте разом вспыхнули и погасли. Чертыхнувшись, он отключил сигнализацию, снова включил и снова нажал третью и седьмую. Лампочки замигали. В сердцах захлопнул дверцу пульта.

Напольные часы в кабинете нежно пробили три часа, когда Байрон, распахнув двустворчатую дверь, ощупью - тяжелые плотные шторы не пропускали сюда свет уличных фонарей - пробрался к письменному столу и нашарил выключатель настольной лампы. В углу за тумбочкой, на которой поблескивали гранями высокий графин и большие стаканы, расставленные кругом - вверх доньями - на чистой салфетке, темнел выступающий из стены сейф. Байрон отпер дверцу, присел и, пыхтя, вытащил из глубины шкафа тяжелую шкатулку, украшенную висячей сургучной печатью. Трижды крутанул телефонный диск, набирая номер 907, и потянул на себя толстую дверцу нижнего отсека. Взял в руки револьвер, проверил барабан: заряжен. Сунул револьвер в карман и, взяв шкатулку под мышку, вышел из кабинета. Захлопнув за собой створки двери, чертыхнулся: настольную лампу забыл выключить. Но возвращаться не стал. Во рту пересохло, хотелось одного - выпить и заснуть.

Толкнув дверь ногой, он ввалился в свою комнату и едва удержался на ногах, споткнувшись о дорожный баул. Присел на корточки, кривясь от боли в ноге, поставил шкатулку и расстегнул сумку. Не глядя вытащил бутылку, со скрипом отвернул пробку, понюхал (слава Богу - виски) и сделал солидный глоток, потом еще один. В груди потеплело. Он рыгнул и, выгнувшись, полез в карман за сигаретами. В этой неудобной позе и замер, уставившись на крупную фигуру, укрытую с головой одеялом.

- Наконец-то, - хрипловатым спросонья голосом проговорила Оливия, вдруг вынырнувшая из-под одеяла и встряхнувшаяся всем телом, как собака после купанья. - Привет, герой. Или ты кого-то другого ожидал встретить в своей постели?

- Привет, - прошептал он. Откашлялся. - Никого. Хочешь выпить?

- Хочу. - Она села на постели, опершись спиной о подушку. - Как тебе моя грудь?

- Лучше не бывает. - Он с трудом поднялся с пола и протянул бутылку Оливии. - Оставь мне.

- Старик умучил? - Она приложилась к бутылке.

- Я сейчас. - Он сел на кровать, отстегнул протез, снял носок, хмыкнул. - Из-за всей этой кутерьмы я даже душ не успел принять. Извини.

Она провела ладонью по его бугристой широкой спине.

- Ничего, как-нибудь вытерплю. И не такое терпела. - Снова глотнула виски. - Только чур - никаких разговоров об инцесте. Терпеть ненавижу. Старухи брешут - караван идет.

Он тихо рассмеялся. Отнял у нее бутылку.

- Три года, - сказала она. - Я ждала тебя три года. Поэтому не обижайся, если я кончу первой.

- Постараюсь. - Байрон поставил бутылку на пол. - Господи, да ты вся мокрая! Потная... - Уткнулся носом и губами в ее влажный живот. - Ино поплыли, Оливия, по рекам райским...

- Нет, - прошептала она, шаря руками по его животу. - Давай я сама... сама, Господи, я сейчас закричу или зареву!.. Как мне плохо было, вонючий мой!

Они жили в старом доме и Байрону шел шестнадцатый год, когда дядя Ваня - в семье о нем говорили только шепотом или вовсе не поминали вернулся из тюрьмы. Этот рослый широкоплечий мужчина в сером пальто и серой же кепке с пуговкой, вяло улыбавшийся всем, даже ротвейлеру Бризу, оказался мирным, мягким человеком с замедленными и вместе с тем пластичными движениями. Если в комнату кто-то входил, он непременно вставал в ожидании то ли приветствия, то ли приказа. Первым делом он спросил Байрона, нравится ли ему Чехов, а когда мальчик стал перечислять прочитанные рассказы, уточнил: "Я имею в виду его пьесы. Это очень необычные произведения. Советую". "Что же в них такого?" - удивился Байрон, с трудом одолевший скукотищу "Вишневого сада". "Воздух", - кротко ответил дядя. А вечером, за ужином, после рассказа Нилы о замужестве сестры, которого она не одобряла ("Изменять ей будет - как пить дать. У него и отец такой был, и дед"), дядя Ваня, изменившись в лице, слезливо проговорил: "Кто изменяет жене или мужу, тот, значит, неверный человек, тот может изменить и отечеству!" Взрослые засмеялись, а Майя Михайловна, все ждавшая чего-то с плохо скрытым напряжением от Вани, - громче всех. "Дядя Ваня, - сказал дед, глядя на недоумевающего Байрона, - процитировал реплику обалдуя Телегина из пьесы Чехова "Дядя Ваня". Похоже, ты выучил Антон Палыча наизусть". Сын только рассеянно улыбнулся.

В доме Тавлинских дядя Ваня прожил месяца полтора, и все это время, мальчик чувствовал это, в семье нарастало напряжение и ожидание какого-то важного события. И напряжение и ожидание явно были связаны с дядей Ваней, которого дед каждый вечер вызывал в свой кабинет, где они подолгу беседовали. Иногда в этих таинственных беседах участвововала Майя Михайловна. Днем дядя сидел в своей комнате и здорово смущался, когда Нила приходила звать его к обеду. "Книжки читает, в окно смотрит или спит, ответила она на воспрос Байрона. - Ты его не бойся. И зря он хочет сменить фамилию. Он не позор семьи - он беда семьи. Он никогда не был плохим человеком. А ошибаются даже ангелы - прости, Господи".

История, стоившая дяде Ване пятнадцати лет тюрьмы, случилась за год до рождения Байрона, но, и дожив до сорока, он узнал только одно: его дядя до смерти занасиловал какую-то девушку. Несовершеннолетнюю. Изнасиловал и задушил. Ему грозила высшая мера социальной защиты - расстрел, но он сразу во всем сознался, взял всю вину на себя и тем самым, как обронил однажды дед, если и не спас честь семьи Тавлинских, то постарался причинить как можно меньше ущерба ее репутации. "Взял всю вину на себя? - удивился тогда Байрон. - Значит, были и другие подозреваемые?" "Придет время - спроси у него сам, - сказал дед. - Просто я чувствую себя настолько виноватым перед ним, что боюсь касаться подробностей того дела - даже в разговоре с тобой".

А через полтора месяца по выходе из тюрьмы дядя Ваня покинул Тавлинских. Старик купил ему дом в Заречье, в деревушке, вросшей позднее в поселок ликеро-водочного завода. Говорили, впрочем, что никакой покупки не было: старик женил сына на хозяйке дома, чтобы одним выстрелом двух зайцев убить. Андрей Григорьевич частенько наведывался к миловидной молодой вдове, которая таки понесла от него. Прикрывая свой грех, старый козел женил бесхребетного Ваню на этой самой Лизе Чаликовой, а что до денег, так это были отступные. Не прошло и семи месяцев, как Лиза родила девочку, которую назвали Оливией, и это тоже вызвало пересуды: старик дал чудное имя единственному внуку, теперь вот у Байрона появилась - пусть незаконная сестра с чудным именем Оливия. "Кривые толки! - отмахнулась Нила. - Уж я-то знаю, что Байрона именовала сама Майя. А насчет настоящего отца Оливии одному Богу ведомо. Да и неужто Ванюше не хватило бы сил объездить кобылку? Людям - лишь бы ветер пожевать". Байрон высокомерно отмалчивался, когда одноклассники строили предположения насчет Оливии и дяди Вани - впрочем, соблюдая при этом осторожность: младший Тавлинский в драке был стоек и безжалостен.

После ухода отца из семьи "к этой шлюхе домзаковской", как говорила Нила, после его случайной и нелепой смерти (упал на мосту пьяный в приступе эпилепсии - утром, когда спешил в школу, - и был задавлен тяжелым грузовиком, за рулем которого сидел непротрезвевший водитель) Байрон лишь изредка звонил в Шатов - матери либо деду, но домой не приезжал. И только после того, как рухнул его первый брак и бывшая жена, невзирая на все его ухищрения (лишь в суд он не стал обращаться), отказала ему во встречах с их сыном, Байрон стал проводить отпуск в Шатове. Развод резко осложнил его продвижение по службе, да вдобавок к тому времени умер главный его покровитель - тесть, служивший в Главной военной прокуратуре в генеральском чине. Его держали на мелкой уголовке, и он подчас спасал от провала самые гиблые дела, но к делам о коррупции в высших эшелонах военной власти, на которых многие делали карьеру (или ломали шею), Тавлинского и близко не подпускали. Он застрял в капитанах, в то время как иные из его сверстников успели сменить шапки на папахи. После второго развода на нем и вовсе поставили крест. Возвращаясь со службы, он запирался на три замка в своей пустой квартире (четырехкомнатную квартиру на Чистых Прудах, подаренную тестем и не оспоренную первой женой, он продал и переехал в двухкомнатную в Орехово-Борисове) и, отключив телефон, напивался в одиночку, пока не падал замертво.