Домзак

- Обними меня... вот так, рукой...

- А? Да, спасибо, малыш. - Он снова приложился к фляжке. - Много свободного - по-настоящему свободного времени, которого обычно офицер попросту лишен...

- Но ты же не в казарме жил - подъем, отбой...

- Это не имеет значения. Я служил. Более или менее строгий распорядок дня, дежурства, командировки - а я любил ездить в командировки, опасность это когда я попал в группу, работавшую по Чечне... И вдруг время свалилось на меня, как камень. Пока вкалываешь с утра до вечера, а иногда и сутками напролет, время - это ты и есть. Оно не просто шагает рядом, в ногу, - оно и есть твоя жизнь, размеренная и безотлагательная. А потом вдруг - обрыв. И время, продолжая оставаться тобою, превращается в щелочь. Я где-то читал, что тайком расстрелянного Берию растворили в щелочи, чтобы и косточки ни одной не осталось... Вот и со мною происходит что-то подобное. Щелочь исподволь разъедает меня, пока от меня не останется ничего. Ни-че-го. Душа? Но я не верю в Бога. А больше и нечему уцелевать. Ты будешь смеяться, но я вдруг начал задумываться о смысле жизни. В сорок-то лет! Какого рожна я жил, думал, любил и ненавидел, стремился к чему-то, мечтал... Ну, конечно, какое-то время обо мне будут вспоминать родные, друзья, но и они забудут такова жизнь. Я подарил тебе одну книжку - Гессе... У меня хорошая память. Обрывок одной фразы, извини, что называется, просто врезался в память... Что-то вроде: реализуя себя, человек, каков бы он ни был, совершает высшее и единственно разумное деяние, на какое он только способен. На грани банальности! Но фразы вроде этой бьют по нервам, если человек только об этом и думает... Что такого я реализовал или должен реализовать, чтобы сказать себе: да, я совершил высшее и единственно разумное деяние, на какое я только был способен? Что? Неужели - ничего? Что останется после щелочи? Я пытался махнуть рукой на всю эту муть, пытался и пытаюсь забыться... но чем меньше времени остается, тем больше, черт подери, об этом думаешь!

- Я случайно подслушала разговор деда с Майей Михайловной о твоей болезни... извини...

- Ну а если б не болезнь? Все равно - щелочь. Щелочь. Сволочь. - Он помолчал. - Сейчас я сидел у могилы отца... он столько несчастий принес матери... да и мне... но я сейчас неспособен винить его в этом! Пытаюсь - и не могу. Физически - не могу. Потому что я одинок. Это не жалоба турка, это - констатация факта.

- И никого рядом?

- Если ты про женщин, то это в Москве не проблема. Обычно я пользуюсь услугами одного агентства...

- Я не про женщин, а вообще - про людей.

- Деда убили, и вдруг оказалось, что ближе человека у меня и не было. Палач, тюремщик, убийца... может быть, вор... не знаю! Мы разговаривали с ним всю ночь, и я понял: он тоже - в щелочи. Но у него под рукой оказался я, и он попросил последнего близкого ему человека прикончить его... расстрелять... Сейчас я понимаю, что не смог бы этого сделать. Разбудить его, как он просил, поздороваться и пустить пулю ему в висок. Таков план. Такой план можно доверить только ближайшему из людей. Тому, кому безусловно доверяешь. Он одного не учел: я тоже в щелочи. По уши. И если б я его застрелил, я остался бы совершенно один. Потому-то я и не ответил согласием, потому-то и тянул время, потому-то внутренне уже решил, что не стану этого делать. И вдруг - на тебе! Кто-то вмешался, кто-то посмеялся над нашими мучениями, нашими тайнами, над всей нашей прежней и будущей жизнью! Знать бы - кто...

Он откинулся на сиденье.

Диана поцеловала его в щеку. Потом за ухом. Потянулась к губам.

Байрон медленно растянул дрожащие губы в улыбку.

- Принцесса, ты решила пожалеть меня... а этого делать не надо... милая, не надо!

Она прижалась своими теплыми губами к его губам, что-то промычала. Стала нервно шарить руками по его телу. Он с силой оторвал ее от себя, посадил на колени.

- Диана!..

Взгляд ее был мутен, губы шевелились.

Байрон бережно поцеловал ее в сухие губы. Она облизнула его губы языком.

- Я не буду потом сожалеть о том, что по пьянке разжалобил и соблазнил юную девушку? - пробормотал он, расстегивая ее блузку. - Воспользовался гад моментом, чтобы... ну чтобы...

- Можешь потом заплатить мне... - Она торопливо расстегнула джинсы. Как своим проституткам... Чертовы джинсы! Сто баксов... или сколько они берут? Да отдай ты мне эту бутылку! - Глотнула из горлышка, бросила бутылку в открытый бардачок, закашлялась. - У меня трусики уже мокрые... - Торопливо всунула ему в руку пакетик. - Но сперва надень это... пожалуйста, прошу тебя...

Они вернулись домой, когда грозовые тучи уже закрыли все небо над Шатовом, и въехали во двор, уже усыпанный еловым лапником, через незакрытые ворота с первыми каплями дождя.

Створки парадной двери были распахнуты настежь и подперты стульями, и даже со двора были видны колеблющиеся огоньки свечей, угол гроба, лаково вспыхнувший при внезапном блеске молнии. Кто-то - кажется, Нила - принялся наглухо закрывать плотные шторы в гостиной.

- Может, черным ходом пройдем? - предложила Диана. - Не по себе как-то...

Байрон, мотнув головой, взял ее за руку и повел по парадной лестнице.

Зеркало в большой прихожей было закрыто черной тканью. И длинный стол, на котором установили гроб, был застелен такой же тканью. Гроденапль, вспомнил вдруг Байрон, из такой материи шили архиерейское облачение. "Да какой, черт возьми, гроденапль! - одернул он себя с досадой. - Зауряднейший какой-нибудь сатин".

В зале было довольно многолюдно. Байрон узнал дядю Ваню, стоявшего бок о бок с какой-то женщиной в черном платке (наверное, Лиза, жена), и, выпустив руку Дианы ("Подойди к бабушке", - шепотом велел ей), протолкался через толпу, чтобы поздороваться с ним.

Дядя без слов обнял Байрона, потянул носом слезу - от него пахло перегаром - и так же безмолвно отступил на полшага, чтобы представить свою жену. Она что-то пробормотала, едва взглянув на Байрона, перекрестила его и снова опустила голову. "А она мила, - подумал Байрон. - Кто все эти люди?"

Мать сидела в кресле, задвинутом в угол за камин, с раскрытой книгой на коленях, на которую падал свет торшера, сверху принакрытого черным платком. Возле нее сидела на корточках Диана, и Майя Михайловна ей явно выговаривала. Увидев Байрона, девушка встала и пошла через толпу к лестнице, ведущей наверх. Байрон поцеловал мать в лоб, потом в щеку. Толстая книга у нее на коленях оказалась Библией со множеством закладок.

- Воском пахнет, - пробормотал он. - Ты не мерзнешь?

- Где вас носило? - не повышая голоса, спросила Майя Михайловна. - Твой мобильник не отвечал. Его привезли уже три часа как, а тебя все нет и нет...

- На кладбище был. Мобильник отключил - хотелось побыть одному.

- Подойди к нему, а потом можешь прилечь - на тебе лица нет. Да, кстати, налей дяде Ване чего-нибудь... похмельем истерзался, бедолага, я же вижу, а попросить не попросит - стесняется. Надеюсь, после рюмки водки он не станет тут паясничать. - И повторила, словно убеждая кого-то: - Не станет.

Байрон подошел к изголовью гроба. Тело старика было укрыто до подбородка. Лицо было подкрашено и припудрено и пахло дешевой парфюмерией, перебивавшей запах горячего свечного воска. Байрон поцеловал деда в лоб, перекрестился. Люди вокруг невнятно зашептались, закрестились. Поверх голов Байрон увидел каких-то мужчин и женщин, которые в прихожей складывали зонты и приводили в порядок одежду.

- Татищевы приехали, - прошептал кто-то за спиной. - Всем семейством...

Байрон прошел через толпу - люди торопливо расступались перед ним - и взял дядю Ваню под руку.

- На пять минут, - шепнул он его жене. - Пойдем-ка.

В кухне никого не было, но горел свет и стол был накрыт - закуски, откупоренные бутылки, граненые рюмки. Байрон достал из подвесного шкафчика два высоких стакана, налил оба доверху, кивком пригласил дядю Ваню присоединяться. Выпили не чокаясь.