Домзак

Она вдруг закрыла глаза и замерла.

- Ба! - тихо позвал Байрон. - А почему ты за деда замуж вышла?

- Это ты так Крылова понял? - Она открыла глаза. - Ему мои ногти понравились. Тогда он еще не избавился от шатовского произношения и говорил - нохти. Нохти!

А накануне отъезда Байрона на действительную они остались наедине, и бабушка рассказала историю своего замужества. До шестнадцати лет она жила с родителями в Москве. Она не понимала, что происходит: родители вдруг стали скрытничать, подолгу шептались ночами в кухне за остывшим самоваром изменилась привычная атмосфера, годами царившая в доме: теплое добродушие сменилось чем-то неприятно раздражающим. Страхом, как она поняла позднее. Она продолжала заниматься музыкой - преподаватели считали ее подающей надежды пианисткой. Как вдруг однажды все разом кончилось: в несколько дней они собрались и уехали в Шатов. Вскоре отца назначили директором второй школы (бывшей гимназии), а она - энергии ей было не занимать - взялась вести драматический кружок в местном доме культуры. Кружковцы ставили даже Грибоедова и "На дне" - зал был полон, успех - очевиден. Она репетировала новые постановки, обучала малышей музыке. А главное - в дом, казалось, опять вернулось теплое добродушие, сердечное единение родителей и взрослеющей дочери. Единственное, чем отличалась их шатовская квартира от московской, отсутствием образов: мать спрятала даже семейную реликвию - иконку Богоматери с младенцем, которая досталась им от предка - участника войны 1812 года, тяжело раненного в битве под Лейпцигом. Впервые увидев эту икону, Алина Дмитриевна (было ей лет пять-шесть) со смехом сказала: "А у мальчика пальчики кривые!" Ей объяснили, что Младенец благословляет верующих, сложив пальцы для крестного знамения. Но Он все равно остался для нее мальчиком с кривыми пальчиками. Году в сороковом опять все стало меняться. Отца по обвинению во враждебной деятельности освободили от директорства, дозволив, впрочем, остаться в школе преподавателем математики. В декабре сорокового у выхода из дома культуры ее остановил Андрей Григорьевич Тавлинский - он называл себя ее поклонником, дарил цветы, но дальше этого дело не заходило. В тот морозный вечер - она сдуру в бальных туфельках, он в шинели и зимней шапке - и решилась ее судьба. "Алина Дмитриевна, вам не следует возвращаться домой, - сказал он. - Это не шутка. Именно сейчас ваши родители покидают квартиру - боюсь, надолго. Вы должны понимать, что происходит". "И что же происходит? - вскинулась она. - Вы нарочно пугаете меня? Странная манера ухаживать за девушкой!" Он отступил назад, к поджидавшему его автомобилю, и вернулся со свертком, который молча протянул ей. Она развернула хрусткую бумагу, скрывавшую семейную реликвию - икону Богоматери с младенцем. "Я дал слово вашему отцу, - сказал он, - что постараюсь избавить вас от этого... от всего этого... Эту икону он дал мне, чтобы вы не сомневались в искренности моих слов... и моих намерений..." Ноги ее замерзли, мысли в голове спутались, иконка почему-то пугала ее... и этот мальчик с кривыми пальчиками пугал... потому что ее передал ей этот человек, может быть... Ей стало страшно. "И что же вы предлагаете? - упавшим голосом спросила она. - Если их взяли, значит, придут и за мной". "Не придут, если вы будете находиться в моей квартире... у меня..." "Андрей Григорьевич, вы женаты! - спохватилась она. - Ваше предложение подло, бесчестно и глупо!" Лицо его оставалось бесстрастным. "Глупо будет, если вы откажетесь от моего предложения. А жена моя больна раком в последней стадии, вы уж простите за откровенность". И он жестом пригласил ее в машину. Прижав иконку к груди, она со склоненной головой села в автомобиль. Когда он помогал ей раздеться в теплой прихожей своего дома, пропахшего лекарствами, она вдруг сказала: "Только запомните: я не считаю ваш жест верхом благородства. И скажите: будь на моем месте другая девушка, вы поступили бы точно так же?" "Нет, конечно, - тотчас откликнулся он. - Вы мне нравитесь, и я думаю, что со временем мы с вами отлично поладим". "Что же вам так понравилось во мне? - сквозь зубы спросила она, с отвращением надевая чужие домашние туфли. - Откровенно, Андрей Григорьевич?". "Нохти, - сказал он. - Короткие и аккуратненькие девчачьи нохти. Разглядев их хорошенько, я понял, что... что мы поладим..."

Через три месяца - все это время Алина Дмитриевна прожила в каморке без окна, спала на раскладушке, с трудом засыпая при свете зарешеченной синей лампочки под потолком, которую невозможно было выключить, - его раковая жена умерла, и Андрей Григорьевич отвез Алину Дмитриевну в загс. "Вот и все, сказала бабушка, целуя внука в лоб. - Слава Богу, история Стрекозы и Муравья завершилась браком, который в нашем случае неинтересен, как это и предвидел старик Гегель. Правда, он предполагал, что до брака случается любовь... Что ж, смена эпох влияет не только на почерк, но и на суть высказывания".

Она умерла, когда он лечился в Ташкентском военном госпитале, куда его доставили с ранениями из Кабула. Отец погиб, когда он уже учился в университете. Байрон не поехал на похороны. Узнав из письма матери о том, что отец оставил их ради какой-то "прошмандовки из Домзака" (Майя Михайловна иногда не стеснялась в выражениях), он испытал смесь изумления с жалостью. Он не одобрял - молча - жесткой неуступчивости матери, которая не прощала мужу ни одного промаха - а этих промахов с каждым годом становилось все больше: отец плохо держал удар и вскоре - еще на памяти сына - стал законченным алкоголиком. Напившись, он не задирал жену и не приставал к сыну - норовил проскочить поскорее, понезаметнее в спальню и заснуть, натянув одеяло на голову. Майя Михайловна с каменным красивым лицом вставала из-за стола и, включив свет в спальне, будила мужа, чтобы высказать все, что она думала о его настоящем и будущем. А он только пьяным жалобным голосом умолял ее, едва высунувшись из-под одеяла: "Маюшка, да я же сам все понимаю! Ну что ж ты меня казнишь, если я сам себя уже казнил! Ну хватит, довольно! Я не хочу оправдываться, но ведь я виноват, и ты знаешь, как я виноват... перед Ваней, перед тобой..." "Не смей поминать Ивана! Ты сам согласился на это. Ты б еще отца своего приплел! И все это не оправдывает твоего омерзительного падения! Каином себя возомнил? Извращенный байронизм! Это наша общая вина и трагедия, значит, нужно держаться, чтобы трагедия не превратилась в фарс. А ты как раз к фарсу и шуруешь полным ходом!" Сын не понимал, при чем тут дядя Ваня, но эти ежедневные пьянки отца и нравоучения матери вызывали у него безотчетный протест и желание бежать из дома как можно дальше. Он уходил на улицу, бродил в одиночестве по городу или проулком мимо новой гостиницы спускался к реке, втайне надеясь встретиться с Лентой - дочерю Федора Колесыча, который был известным городским пугалом для детей: он отлавливал и убивал бродячих собак. Зимой Лента обязательно каталась на коньках. Он молча провожал ее до дома - не сговариваясь, они выбирали дорогу подлиннее. Говорила она - он слушал, поражаясь ее беспричинной, как ему казалось, ледяной иронии, злости, которую она и не думала скрывать, особенно если речь заходила о будущем. От Нилы он слышал, что девушка чем-то серьезно больна - быть может, злость на все и вся и была проявлением болезни. "У меня нет будущего, - однажды сказала она ни с того ни с сего. - Что бы там ни врали, а все будущее женщины заключено у нее между ногами. И ты так думаешь - чем ты лучше других? Просто ты умнее их, выжидаешь, когда я сдамся и сама тебя попрошу..." "О чем?" Она ответила без запинки - ледяным голосом: "Ну хотя бы о том, чтобы ты для начала поцеловал меня". Байрон взял ее за руку, развернул к себе и поцеловал в губы. "Вот начало, - сказал он. - Что дальше?" Лента молча втащила его за руку во двор. Сняла ботинки с коньками и в толстых шерстяных носках поднялась наверх, в свою маленькую низкую комнатку. Даже не обернулась ни разу, чтобы проверить, идет ли Байрон следом. Не включая света, она разделась и только тогда подала голос: "Чего ждешь? Это и есть - дальше". Домой он вернулся поздно, но родители этого не заметили: в спальне горел свет, оттуда доносился металлический голос матери, лишь изредка прерываемый жалобным скулежом отца. Байрон разделся и лег поверх одеяла. Тело пылало. Голова покруживалась. Что-то случилось. Он читал в книгах, что это переворачивает жизнь человеческую, причиняет страдание или дарует небывалую радость. Ничего подобного! Он чувствовал горячую пустоту в сердце и ощущал изматывающую дрожь во всем теле. Даже пальцы ног дрожали. Они стали мужчиной и женщиной одновременно. Он впервые увидел, как улыбка преобразила ее скованное, вечно стылое лицо, как расплылись ее смягчившиеся губы и расширились вечно прищуренные глаза. Они молча лежали на скомканной постели, и Лента гладила его спину своей узкой ладонью. "Почему твоя койка стоит косо?" - спросил он шепотом. "Я вижу хорошие сны, когда лежу в северо-западном положении. Это глупости, но ты не смейся". А через месяц ее зарезали в новой гостинице. Бритвой по горлу. В школе говорили, что она сама напросилась в компанию приезжих с юга - торговцев мандаринами. Пила с ними вонючий коньяк. Потом уединилась с одним из южан в соседнем номере, отдалась ему, "как распоследняя шлюха", после чего почему-то набросилась на него со столовым ножом. Мужчина сначала отбивался от нее с пьяным смехом, но когда ей удалось-таки полоснуть его лезвием по груди, выхватил складную бритву и прикончил ее одним ударом. Как собаку. Байрон не пошел на похороны. "Она сама этого хотела, - думал он, прислушиваясь к надрывно-фалшьшивым звукам похоронного оркестра. - Ведь она говорила мне, что однажды обязательно попросит меня об одном одолжении и даже взяла с меня клятву, что я не откажу ей в просьбе, какой бы странной или даже страшной она ни была. Она не стала дожидаться... или просто пожалела меня..."