Отец Горио

— Пейте, — сказал Эжен, левой рукой приподнимая умирающего, а в правой держа чашку с отваром.

— Вот вы, наверно, любите вашего отца и вашу мать! — говорил старик, слабыми руками сжимая Эжену руку. — Вы понимаете, что я умру, не повидав своих дочерей! Вечно жаждать и никогда не пить — так жил я десять лет. Зятья убили моих дочерей. Да, после их замужества у меня не стало больше дочерей. Отцы, требуйте от палат, чтобы издан был закон о браке! Не выдавайте замуж дочерей, если их любите. Зять — это негодяй, который развращает всю душу дочери, оскверняет все. Не надо браков! Брак отнимает наших дочерей, и, когда мы умираем, их нет при нас. Оградите права умирающих отцов. То, что происходит, — ужас! Мщения! Это мои зятья не позволяют им притти. Убейте их! Смерть этому Ресто, смерть эльзасцу, они мои убийцы. Смерть вам — иль отпустите дочерей! Конец! Я умираю, не повидав их! Их! Придите же, Нази, Фифина! Ваш папа уходит…

— Милый папа Горио, успокойтесь, лежите тихо, не волнуйтесь, не думайте.

— Не видеть их — вот агония!

— Вы скоро их увидите.

— Правда? — воскликнул старик в забытьи. — О, видеть их! Я их увижу, услышу их голоса. Я умру счастливым. Да я и не хочу жить дольше, я жизнью уж не дорожил, мои мученья все умножались. Но видеть их, притронуться к их платью, только к платью, ведь это же такая малость; почувствовать их в чем-нибудь! Дайте мне в руки их волосы… воло…

Он упал головой на подушку, точно его ударили дубиной. Руки его задвигались по одеялу, как будто он искал волосы своих дочерей.

— Я их благословляю, благословляю, — с усилием выговорил он и сразу потерял сознание.

В эту минуту вошел Бьяншон.

— Я встретился с Кристофом, сейчас он приведет тебе карету, — сказал Бьяншон.

Затем он осмотрел больного, поднял ему веко, и оба студента увидели тусклый, лишенный жизни глаз.

— Мне думается, он больше не придет в себя, — заметил студент-медик.

Бьяншон пощупал пульс у старика, затем положил руку ему на сердце.

— Машина работает, но в его состоянии — это несчастье. Лучше бы он умер!

— Да, правда, — ответил Растиньяк.

— Что с тобой? Ты бледен как смерть.

— Сейчас я слышал такие стоны, такие вопли души. Но есть же бог! О да, бог есть и сделает мир наш лучше, или же наша земля — нелепость. Если бы все это было не так трагично, я бы залился слезами, но ужас сковал мне грудь и сердце.

— Слушай, понадобится всего еще немало, откуда нам взять денег?

Растиньяк вынул свои часы.

— Возьми и заложи их поскорее. Я не хочу задерживаться по дороге, чтобы не терять ни одной минуты, жду только Кристофа. У меня нет ни лиара, извозчику придется заплатить по возвращении.

Растиньяк сбежал вниз по лестнице и поехал на Гельдерскую улицу, к графине де Ресто. Дорогой, под действием воображения, пораженного ужасным зрелищем, свидетелем которого он был, в нем разгорелось негодующее чувство. Войдя в переднюю, Эжен спросил графиню де Ресто, но услыхал в ответ, что она не принимает.

— Я приехал по поручению ее отца, он при смерти, — заявил Эжен лакею.

— Сударь, граф отдал нам строжайшее приказание…

— Если граф де Ресто дома, передайте ему, в каком состоянии находится его тесть, и скажите, что мне необходимо переговорить с ним немедленно.

Эжену пришлось ждать долго. «Может быть, в эту минуту старик уж умирает», — подумал он.

Наконец лакей проводил его в первую гостиную, где граф де Ресто, стоя у нетопленного камина, ждал Эжена, но не предложил ему сесть.

— Граф, — обратился к нему Растиньяк, — ваш тесть умирает в мерзкой дыре, и у него нет ни лиара, чтобы купить дров; он в самом деле при смерти и просит повидаться с дочерью…

— Господин де Растиньяк, как вы могли заметить, я не питаю особой нежности к господину Горио, — холодно ответил граф де Ресто. — Он злоупотребил положением отца графини де Ресто, он стал несчастьем моей жизни, я смотрю на него, как на нарушителя моего покоя. Умрет ли он, останется ли жив — мне все равно. Вот лично мои чувства по отношению к нему. Пусть порицают меня люди, я пренебрегаю их мнением. Сейчас я должен закончить очень важные дела, а не заниматься тем, как будут думать обо мне глупцы или безразличные мне люди. Что до графини Ресто, она не в состоянии поехать. Кроме того, мне нежелательно, чтобы она отлучалась из дому. Передайте ее отцу, что как только она выполнит свои обязательства в отношении меня и моего ребенка, она поедет навестить его. Если она любит своего отца, то может быть свободна через несколько секунд.

— Граф, не мне судить о вашем поведении, вы — глава вашей семьи, но я могу рассчитывать на ваше слово? В таком случае обещайте мне только сказать графине, что ее отец не проживет дня и уже проклял ее за то, что ее нет у его постели.

— Скажите ей это сами, — ответил де Ресто, затронутый чувством возмущения, звучавшим в голосе Эжена.

В сопровождении графа Растиньяк вошел в гостиную, где графиня обычно проводила время; она сидела, запрокинув голову на спинку кресла, вся в слезах, как приговоренная к смерти. Эжену стало ее жаль. Прежде чем посмотреть на Растиньяка, она бросила на мужа робкий взгляд, говоривший о полном упадке ее сил, сломленных физической и моральной тиранией. Граф кивнул головой, и она поняла, что это было разрешенье говорить.

— Сударь, я слышала все. Скажите папе, что он меня простил бы, если бы знал, в каком я положении. Я не могла себе представить этой пытки, она выше моих сил, но я буду сопротивляться до конца, — сказала она мужу. — Я мать!.. Передайте папе, что перед ним я, право, не виновата, хотя со стороны это покажется не так! — с отчаяньем крикнула она Эжену.

Растиньяк, догадываясь, какой ужасный перелом происходил в ее душе, откланялся супругам и удалился потрясенный. Тон графа де Ресто ясно говорил о бесполезности его попытки, и он понял, что Анастази утратила свободу.

Он бросился к г-же Нусинген и застал ее в постели.

— Я, милый друг, больна, — сказала она. — Я простудилась, возвращаясь с бала, боюсь воспаления легких и жду врача…

— Даже если бы вы были на краю могилы и едва волочили ноги, вы должны явиться к отцу, — прервал ее Эжен. — Он вас зовет! Если бы вы слышали хоть самый слабый его крик, у вас прошла бы вся болезнь.

— Эжен, быть может, отец не так уж болен, как вы говорите, однако я была бы в отчаянии, если бы хоть немного потеряла в вашем мнении, и поступлю так, как вы желаете. Но знаю, он умрет от горя, если моя болезнь станет смертельной после выезда. Хорошо! Я поеду, как только придет врач… О-о! Почему на вас нет часов? — спросила она, заметив отсутствие цепочки.

Растиньяк покраснел.

— Эжен! Эжен, если вы их потеряли, продали… о, как это было бы нехорошо!

Эжен наклонился над постелью и сказал на ухо Дельфине:

— Вам угодно знать? Хорошо! Знайте! Вашему отцу даже не на что купить себе саван, в который завернут его сегодня вечером. Часы в закладе, у меня не оставалось больше ничего.

Дельфина одним движеньем выпрыгнула из постели, подбежала к секретеру, достала кошелек и протянула Растиньяку. Затем позвонила и крикнула:

— Эжен, я еду, еду! Дайте мне время одеться. Да, я была бы чудовищем! идите, я приеду раньше вас! Тереза, — позвала она горничную, — попросите господина де Нусингена подняться ко мне сию минуту, мне надо с ним поговорить.

Эжен был счастлив объявить умирающему о скором приезде одной из дочерей и вернулся на улицу Нев-Сент-Женевьев почти веселым. Он начал рыться в кошельке, чтобы сейчас же заплатить извозчику: в кошельке у молодой женщины, такой богатой, такой изящной, оказалось только семьдесят франков. Поднявшись наверх, Эжен увидел, что Бьяншон поддерживает папашу Горио, а больничный фельдшер что-то делает над стариком под наблюдением врача. Старику прижигали спину раскаленным железом — последнее средство медицинской науки, средство бесполезное.

— Что-нибудь чувствуете? — допытывался врач у Горио.

Но вместо ответа папаша Горио, завидев Эжена, спросил: