Страница 56 из 92
– Тоже бутафорские?
Я не включался в игру. А он продолжал с этаким гидовским превосходством:
– Почему бутафорские? Настоящие. Только солнце иллюзорное, а все остальное – и лужок, и буренки – вполне добротная модель. Даже молока, я уверен, можно попробовать. Ну, кто умеет доить коров?
Вызвался Мартин: приходилось у отца на ферме.
Я с детства побаивался коров и не рискнул бы пройти сквозь стадо, но эти буренки так равнодушно встретили нас, что и я осмелел. А Мартин и совсем бесстрашно ощупывал набухшее вымя.
– Давно не доены, – сказал он.
Зернов не удивился:
– Так и должно быть.
Он по-прежнему говорил загадками, ничего толком не объясняя. Я так ему и сказал.
– Не обижайся, – улыбнулся он. – Я и сам еще не все понимаю. А непрочными гипотезами бросаться не хочется.
Мы подошли к Мартину, уже попробовавшему молока от флегматичной пеструшки. Попробовали и мы, благо ведро оказалось под боком, словно невидимые хозяева предвидели и такую возможность. И молоко оказалось настоящим, вкусным, жирным и теплым – чудесное парное молоко от ухоженной коровы. Не хватало лишь доброго каравая с хрустящей корочкой сверху. Вероятно, Мартин подумал о том же, потому что спросил:
– А если нас продержат здесь не день и не два, что есть будем?
– Думаю, и об этом позаботятся, – сказал Зернов.
Он пристально всматривался в березовую рощицу поодаль – левитановский холст, спроецированный в трехмерное пространство. Что-то похожее на стог сена высилось на опушке.
– Может быть, шалаш? – предположил Мартин.
Но вблизи шалаш оказался погребом, старым, но прочным, какие строят рачительные хозяева. Тяжелая, почерневшая от времени дверь была чуть приоткрыта, а из щели несло сыростью. Мы распахнули ее, и к запаху сырости присоединился запах винного погребка. Древние ступеньки, покрытые сизой плесенью, приглашали спуститься. «Сойдем?» – спросил взгляд Мартина. «Сойдем», – кивнули мы, и все трое, заинтригованные новой загадкой, подошли к другой двери, уже под землей. Она тоже была приоткрыта. Мартин чиркнул было спичкой, но Зернов остановил его:
– Не надо. Там свет.
Дверь открылась почти без усилий, пропустив нас в большой длинный зал с низкими темными сводами. Пять-шесть свечей, расставленных где попало, слабо освещали часть каменной кладки, сырой земляной пол и вдоль стен, одна на одну в три яруса, огромные смоляные бочки. В тусклом, неверном свете чуть поблескивали медные краны, а над ними на крепких днищах бочек белой масляной краской кто-то вывел порядковые номера. Видимо, зал был чем-то вроде дегустаторской, если в бочках действительно «отдыхало» вино. Разные номера, разные индексы, разные вина. А между бочками темнел проход, широкий и длинный.
– Любопытно, что там в бочках? – спросил я.
– Вино, – сказал Мартин.
– Не убежден. Почему ты решил, что в бочках вино?
– А что?
– Все, что угодно: вода, спирт, масло.
– Или вообще ничего нет, – добавил Зернов.
Я постучал кулаком по днищу бочки. Ответил сухой и короткий звук.
– Полна.
– Теперь только попробовать содержимое, – облизнулся Мартин, – и спор разрешен. Ну, кто пробовать будет?
– Никто, – оборвал Зернов. – Хватит рискованных экспериментов. Меня больше интересует, что над нами.
– Как – что? – не понял Мартин. – Небо, трава, коровы.
– Мне бы вашу уверенность, – усмехнулся Зернов и полез наверх.
На последней ступеньке он остановился:
– Готовы? – и открыл дверь.
В погребе сразу стало светло. Мы с Мартином переглянулись: все, мол, ясно. Хоть и бутафорское солнце, но светить – светит! И коровы, вероятно, пасутся.
28. ШАЛОСТИ СПЕКТРА
Но не было ни коров, ни солнца. И сельского пейзажа не было. И свет был не дневной.
Мы снова оказались в гигантском цеху. Пылали печи, в их раскаленных духовках можно было зажарить целого быка, не заботясь о разделке туши. Длинные языки пламени лизали металлические решетки заслонок, а за ними ухали и трещали, сверкая фейерверком искр, могучие бревна, срубленные в лесу каким-нибудь легендарным Полем Беньяном. Это пышное празднество огня освещало поистине лукуллово великолепие: на длинных столах у печей в беспорядке были навалены туши баранов, индейки, цыплята, рябчики, куропатки. Разноцветными грудами высились багряные, плотные помидоры, пупырчатые огурцы, бело-зеленые головки цветной капусты, золотистые ядра лука, заостренные столбики розовой моркови – чего только не было в этой овощной лавке! Да разве только овощной? Белые конусы сахарных голов, слежавшиеся глыбы поваренной соли, зеленые бутыли с растительным маслом, пузатые глиняные горшки со сметаной и молоком. А фрукты! Я нигде не видал такого множества отборнейших фруктов: красно-желтые яблоки, полированные дыни, похожие на мячи для игры в регби, полосатые арбузы – только-только из Астрахани, клубника в корзинках, груши, светящиеся, как электрические лампочки…
Когда-то я читал книгу, герой которой проникал в висевшую на стене картину. В какую картину мы попали – Рубенса или Снайдерса, – я не знал, но ощущение ирреальности, искусственности не покидало меня. Казалось, что мы смотрим спектакль из жизни современников Гаргантюа и Пантагрюэля, когда они, проголодавшись, съедали по барану в один присест, а не вертели брезгливо бифштекс по-деревенски. Мы стояли у истоков пира, Пиршества с большой буквы, об искусстве которого давно забыли в нашем суетливом веке столовых самообслуживания.
– Ну и ну! – Мартин даже языком прищелкнул. – Жили же люди!
Я машинально отметил, что он сказал «жили», а не «живут»: он тоже не связывал эту кухню гурманов с нашими днями. Но откуда она появилась там, где еще недавно бродили коровы по нескошенной траве и текла обыкновенная, а не молочная река, с илистыми, а не кисельными берегами? И почему Зернов догадался о предстоящей смене декораций в этом спектакле?
– Почему? – усмехнулся он. – Интуитивно. Нас никогда не возвращают туда, где мы уже были.
– Но дверь, – не сдавался я, – это же не красная стена. Она не расползлась и не растворилась. Мы вошли в нее с пастбища и должны были туда же выйти.