Все дозволено

Но что именно, Алик не услышал. Не раздалось ни звука. Малыш только шевелил губами.

— Лед? — спросил Алик.

И не услышал своего голоса. Но Малыш, должно быть, понял, потому что раздельно и четко, как в немом фильме, прошевелил губами ответ:

— Не знаю.

«Оглохли мы, что ли?» — снова подумал Алик и показал на уши. Малыш только плечами пожал и, в свою очередь, показал на струю-сосульку: это, мол, интереснее.

Тогда приступил к эксперименту Алик. Он приложил руку к струе: гладко, скользко, но не настолько холодно, чтобы считать ее льдом. Рванул руками — не сдвинулась ни на миллиметр, словно схватил не воду, а водопроводную трубу. Попробовал закрыть кран — не поддается: или нарезка сорвана, или ручка заклинилась. Тут он вспомнил о складном ноже в кармане, выдвинул лезвие и с размаху рубанул по застывшей неправдоподобной струе. Ножик отскочил, как от чугунных перил. А на стекловидной сосульке не появилось даже царапины. Не уступила она и попыткам проткнуть ее острием, соскоблить или срезать стружку. Или это была не вода, или произошло что-то изменившее ее структуру.

Даже не пытаясь ничего высказать вслух, Алик вернулся к пульту. Малыш молча зашагал вслед. И вдруг сказал ясно и слышно:

— Дышится легче, правда?

— Правда, — машинально повторил Алик и только сейчас сообразил, что звук или слух вернулись.

И дышалось действительно легче, чем в душевой.

— Идти тоже было трудно, — прибавил он, — что-то мешало.

— Как встречный ветер, — сказал Малыш.

Он сделал несколько шагов к стенке, несколько раз вздохнул и беззвучно пошевелил губами.

— Не слышу, — проговорил Алик и показал на уши.

Малыш подошел ближе и закричал:

— Теперь слышишь?

— Не ори.

— А ведь там, — он указал на место, где только что стоял, — я тоже орал.

Алик задумался.

— Что-то гасит звук. Надо посмотреть где. Пойдем навстречу друг другу по спиралям, удаляясь от центра. Шаг-два — перекличка.

Первая же проверка показала, что звук действительно гаснет где-то за пределами сравнительно небольшого пространства, в несколько десятков метров, при этом не постепенно, а сразу, будто обрезанный невидимой преградой, непроницаемой для звуковых волн. Скажем, в пяти, а иногда и в десяти метрах от пульта можно было переговариваться, а отступив на шаг, ты уже превращался в актера немого фильма. И сразу же становилось труднее двигаться и дышать, словно дул навстречу неощутимый, но стойкий ветер.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил Малыш. — Чем обусловлена эта грань? А она есть. И не только для звуковых волн. Видишь этот смятый листок бумаги? Я бросил его час назад, когда развертывал бутерброды. Он лежит как раз на границе. Я обратил на это внимание еще во время проверки. Теперь смотри.

Он подошел к брошенному листку и коснулся его обращенного к стене края. Листок не сдвинулся с места, даже не шевельнулся.

— Как из железа. Не согнешь, — усмехнулся он. — Ну, а теперь взгляни сюда.

Он коснулся другого, более близкого края. Половина листка не оторвалась, а отпала, как срезанная бритвой, ровно и без зубцов.

Другая половина осталась в том же положении за невидимой гранью.

Алик молчал. Казалось, опыт с листком не произвел на него впечатления. Он думал о чем-то своем, вероятно более важном. Малыш, не дождавшись ответа, пожал плечами и еще раз молча обошел панели управления, потом сел, не глядя и смахнув на пол шахматы. На этот раз он собирать их не стал.

— Вся автоматика вышла из строя, — сказал он. — Все телеуправление. Полностью. Фактически ускорителя уже нет. — Он помолчал и добавил, уже не ища собеседника: — И еще: ни один электроприбор не работает. Тока нет, а лампочки светятся.

— Не вижу в этом противоречия, — сказал Алик.

— Свет без тока?

— Движение любой массы в кратчайшую, приближенную к нулю долю секунды, воспринимается нами в состоянии покоя. Все как бы остановилось, в том числе и свет. Но мы его видим.

— Твоя приближающаяся к нулю доля секунды уже приближается к единице. — Малыш демонстративно похлопал по ручным часам у запястья. — Идут часики. Движутся.

— Но не там, — загадочно сказал Алик, кивнув в глубину зала.

— А где? В другом мире?

— В другом времени.

Малыш встал и подошел к пульту, где сидел Алик.

— Ты не спятил, случайно?

Вместо ответа Алик показал на небольшой циферблат, где стрелка чуть-чуть дрожала на втором от нуля делении. Малыш знал: нуль на этом счетчике скоростей обозначал скорость света, а деления — триллионные доли секунды. Но стрелка, обычно не доходившая до нуля на одно-два деления, теперь опередила его, обогнав необгоняемое. «Суб» превратился в «супер».

— Быстрее света, — почти благоговейно прошептал Малыш, что уже само по себе было для него необычно. — Значит, правда? Теперь будет найден не только Ту.

Алик продолжал задумчиво следить за дрожавшей стрелкой.

— Не знаю, — проговорил он неуверенно. — Может быть, «световой барьер»

— это предел с «двумя сторонами»? Может быть, это уже отрицательная скорость? Может, она не возрастает, а убывает по мере удаления от барьера?

Честно говоря, Малыш ничего не понял. Только спросил:

— Почему же все остановилось?

— Я объясняю так… — Алик тщательно подбирал слова. — Примитивно: время — прямая линия, ну, скажем, в декартовых координатах. На световом барьере по неизвестным причинам оно как бы скривилось, образовав петлю, отросток от общей прямой. Эта петля начинается и кончается на графике в одной точке — в одном мгновении. Вот мы и наблюдаем сейчас это мгновение, миг, промельк, назови как хочешь, — словом, квант времени.

— Квант — не мгновение.

— Я же говорил упрощенно и о графике, и о кванте. Речь идет о наикратчайшей единице. Условно: период, который требуется свету, чтобы пройти диаметр атомного ядра. Или еще какой-нибудь период — откуда я знаю! Можно взять и сотые, и тысячные этой длины. А стало быть, время, которое еще Лобачевский считал мерилом всяческого движения, как бы замирает, приближаясь к нулю бесконечно близко. Вот почему все и остановилось — для нас, конечно, только для нас! — ток в проводах, пучки протонов в ускорителе, ну, и твоя вода в кране. Попросту: остановилось время — остановилось движение.