Страница 39 из 54
А скитания эти! Зачем только этот тип сбежал из своего убежища, коль скоро уж кто-то взял на себя труд позаботиться о его безопасности…
Фру Саген… Роберту лишь дважды приходилось с ней говорить за все эти долгие годы, в первый раз – много лет назад во время случайной встречи на выставке тех самых картин – и вторично уже теперь, в нынешнюю войну; совсем недавно она тайно послала за ним и пригласила его к себе домой на Драмменсвей: она ломала руки – да, да, именно ломала свои красивые белые руки, никогда не знавшие грубой работы… Одинокая страдалица-мать, изнеженная женщина, в свою очередь изнежившая ребенка, который и не был ребенком, когда им был, но и не сделался взрослым с тех пор…
Наверно, мольбы испуганной матери и толкнули Роберта на эту идиотскую жертву – отдать свое тайное убежище, принадлежащее не только ему, но и всей группе, в распоряжение неблагодарного обманщика, даже не считавшего нужным извещать его о своих отлучках, куда бы он ни умчался в погоне за ответом на загадки, которые сам себе загадал, хотя, даже если он отыщет разгадку, ни одному человеку на свете не будет от этого ни малейшей пользы.
Поднявшись с места, Роберт стал беспокойно кружить по каморке. Да, комнатка была невелика, и, может статься, тот тип ощущал себя здесь узником в еще большей мере, чем если бы… но вся беда в том, что он не понимает, каково на самом деле быть узником, будто и не страшится этого, не боится, что его и впрямь могут, схватить. Не боится? Но разве он не был во власти страха? Конечно, был – в ту ночь, когда попросил приюта у Роберта, уж конечно, что-то он тогда натворил…
Снова вдруг вспомнились те самые картины. Господи, ведь этот тип сам говорил в ту пору, что они ровным счетом ничего не означают. У него не было ни малейшего намерения, заявлял он, символически отобразить ничтожество человека, его страх. Кстати, произнося слова: «символически отобразить», этот тип насмешливо кривил рот и гримасничал, ленясь подыскивать собственные слова, чтобы заклеймить простодушные выводы собеседника.
И вот теперь он, Роберт, хоть, может, и над ним самим тоже нависла угроза, должен сидеть здесь, теряя драгоценные часы и к тому же еще размышляя о том, что же этот гений двадцать лет назад хотел сказать своими картинами, – всей этой мазней, разозлившей порядочных людей, любящих в жизни гармонию и красоту.
Этот тип вообще не заслужил, чтобы его старались спасти. Сам он ничего дельного не предпринимал, только шатался где-то без всякой цели, бежал из города, припадая к природе, забивался в какую-нибудь дыру, где мнил себя в безопасности или, напротив, где ни в чем не мог быть уверен, бродил и искал, по его словам, нечто такое, что нежная его душа некогда утратила в былом, ныне исчезнувшем мире…
Роберт взглянул на часы. Он подождет еще минут пятнадцать. Сядет спиной к окошку и уставится в зеркало, следя за всем, что творится во дворе, но только ровно пятнадцать минут, и ни минуты дольше. Ему нужно уладить уйму дел, встретиться с разными людьми. Ведь он живет реальностью, и будни его увлекательны. Он трепетал от радости, от сдерживаемого торжества, предвкушая новости из Лондона, которые он скоро услышит – в другом доме, куда допускаются лишь посвященные. Он радовался будням, подарившим ему подлинную жизнь. Такие будни надо беречь – наполненные дружеской близостью и общностью с настоящими людьми, чей каждый день насыщен трудом и мукой, уж они-то не бросятся в погоню за химерами, созданными собственным воображением.
Еще четверть часа – и конец. Конец всему, даже если им когда-нибудь еще суждено встретиться – здесь ли, на улице или где бы то ни было. И без того его измучила совесть: ведь он позволил подлому изменнику родины – если, конечно, правда все, что о нем говорят, – воспользоваться приютом, предназначенным для более достойных людей. Да, если этот тип сию секунду появится в дверях, Роберт скажет ему несколько суровых слов. К черту реверансы, к черту всю эту жалость!
Хотя… сам-то он в конце концов ничего толком о нем не знает, да и как-никак они – старые друзья.
Нет, он подождет еще четверть часа, и ни минуты больше. Вдруг Роберт вздрогнул. Может, ему лишь показалось, будто в зеркале, вделанном в потолок, мелькнул знакомый силуэт? Карикатура… В следующую секунду он уже был у окна и, перегнувшись через подоконник, глянул вниз. В провале двора он увидел Вилфреда, это несомненно был он. Очевидно, преломление света в зеркале так исказило его облик. И все же что-то странное, непривычное померещилось Роберту и в самой худощавой фигуре, маячившей там, внизу, в колодце двора. Затем силуэт исчез.
Подойдя к двери, Роберт стал прислушиваться. Ждать пришлось долго. Шаги медленно поднимались по лестнице. В тот самый миг, когда «этот тип» должен был взяться за ручку двери, Роберт рывком распахнул ее. Вилфред сказал своим обычным надменным тоном, который облегчал задачу порвать с ним раз и навсегда:
– Как называется игра, в которую ты сейчас играешь? Наверно, «Патриот и изменник родины»?
Они стояли друг против друга. Вся решимость Роберта покинула его… Тон у Вилфреда был прежний, но сам он изменился до неузнаваемости. Роберту он напомнил людей, изображенных на снимках, которые тайком выносили на волю из концентрационных лагерей. Глаза в огромных глазницах были противоестественно велики. Черты лица заострились. Светлые волосы, тронутые сединой, мертвыми прядями свисали со впалых висков, а рука, которую он протянул Роберту, походила на коготь. В его худобе было что-то зловещее.
– Очень мило с твоей стороны – дождаться меня здесь, наверно, я доставил тебе уйму хлопот… – Вилфред огляделся: – А эта комната… конечно, она нужна вам для более важного дела, зачем ей пустовать, раз я все равно здесь не живу.
Он бросился на кровать.
– Нет ли у тебя чего-нибудь выпить? Сейчас главное – выпить. А после ты избавишься от меня. И спасибо тебе за все.
Вилфред выпалил эти слова будто урок, будто желая во что бы то ни стало опередить собеседника. Значит, и на этот раз он обо всем догадался. Роберт вновь почувствовал прилив раздражения. Вечно он перехватывает у него инициативу – всегда, при каждой встрече, – этот старый друг, которого он сейчас почти ненавидел. И все же невольно Роберт уже полез в карман мятого плаща, который постоянно носил, и вытащил бутылку. Вилфред, не глядя, протянул руку, схватил бутылку и отпил из нее большой глоток. Роберт заскрежетал зубами, с трудом сдерживая раздражение. И тут она очутилась перед ним – Вилфред, опять же не глядя, протянул руку, Роберт должен был взять бутылку, но не взял – этот тип мог бы потрудиться и вернуть ее другу с большей учтивостью.
Тогда желтая, как воск, рука описала дугу и вновь поднесла бутылку ко рту. Роберт увидел, как водка в ней убывает. Он подошел к Вилфреду и грубо выхватил у него бутылку.
– По-моему, довольно с тебя!
– Еще бы! Свиное пойло!
Роберт прокашлялся.
– Ты не ошибся, я хотел говорить с тобой о комнате…
Но Вилфред перебил его:
– Знаешь, это излишний разговор. Через полчаса я уйду, – ничего, не задержу тебя? А сейчас – или поговори о чем-нибудь другом, или вообще заткнись.
Он улегся на бок и тяжело задышал.
Роберт взглянул на часы. Намеченные им пятнадцать минут давно прошли. Он попытался овладеть собой:
– В любом случае – сейчас не время укладываться спать…
Вилфред на кровати поднял правую руку.
– Заткнись наконец, черт бы тебя взял, хоть на одну минуту! – И тотчас же притворился, что спит. Вилфред всегда притворялся, что спит, чтобы его оставили в покое. Прошло совсем немного времени, и он вскочил с кровати.
– Ну, что ты молчишь? Давай, теперь выкладывай! К тому же я не прочь выпить еще.
Роберт протянул ему бутылку и снова увидел, как быстрыми рывками стала убывать водка. Вилфред тяжело опустился на край кровати.
– Ты, конечно, хотел бы кое-что узнать от меня, – сказал он, – кое-что узнать в награду за твои благодеяния. Первое: есть такой молодой человек по имени Кнут Люсакер, студент, только не притворяйся, будто с трудом припоминаешь, о ком я говорю… Вы должны непременно спрятать его. Он слишком долго исполнял задания, сейчас пора его спасать.