Белая береза

Лукерья присела рядом с Марийкой, зашептала ей на ухо:

- Все говорит! Чистую правду!

- Тихо, гадаю! - сказала Макариха.

Она разделила бобы сначала на три кучки, а потом каждую из них - еще на три: в каждой оказалось по два, по три или по четыре боба. Макариха смотрела на бобы строго, чуть сдвигая брови, словно с трудом соображая, что предсказывали они. И не успела она вымолвить слово, ее верная помощница в ворожбе - черноглазая Фая, вскочив, закричала:

- Жив он, Марийка, жив!

Марийка обвела всех горящим взглядом.

- Жив?

- Да жив, жив! - не унималась Фая.

- Или не видишь? - строго сказала мать. - Вот, гляди: вот он! - Она ткнула пальцем в одну кучку бобов. - Жив. И находится в дороге. Вот она, его дорога... - Она показала на другую кучку. - Ну, греха нечего таить не сладко ему. В беспокойстве он, а беспокойство - о доме. Вот, гляди!

- Что там! - чуть слышно сказала Марийка. - Только бы живой был!

Прикрыв рукою лицо от света, она слушала, как сверчок под печью тоже твердил: "Жив, жив". "Андрюша! - думала она. - Родной мой! Свет ты мой!"

- Марковна, начинай и мне, - попросила Лукерья. - Нет моего терпения. Только узнай: жив ли? Вернется ли?

С печи вдруг раздался мужской голос:

- Чего там гадать! Вернется скоро!

Марийка и Лукерья так и замерли за столом от страха, а Макариха, обернувшись к печи, крикнула:

- Не утерпел, кочерыжка мерзлая? Отогрелся и ожил? Ну, слезай, все свои тут... - И пояснила Лукерье и Марийке: - Это же Серьга Хахай! Или не слышите?

Держа в руках синий шелковый кисет, с печи спустился Серьга Хахай, в помятых брюках, измазанных кирпичной пылью, в грязной нижней рубахе. Макариха подала ему валенки. Надевая их, он сказал:

- Я бы, может, и не подал голос, да курить захотелось. Давно уж кисет нюхаю.

- Серьга! Сережка! - кое-как опамятовалась Лукерья. - Да откуда ты? Сереженька, мой-то где?

- Погоди, дай закурить.

- Да ты скажи, скажи!

- Гадала ведь? - сверкнув бельмом, усмехнулся Серьга.

- Ну, гадала! Ну, что там?

- Что ж они тебе сказали, бобы-то?

- Сказали, что живой, а где - они же не говорят!

- Сознательные бобы, - заметил Серьга Хахай, подходя к столу. Понимают военную тайну. Вот и я тебе скажу: жив! И поклон тебе низкий послал. А где он - не скажу, хоть ты и жена его.

Он озорно подмигнул женщинам и, свесив над столом ковыльный чуб, ткнул конец цигарки в огонек лампешки.

XIV

Положив на стол доску, Лозневой крошил на ней сухие стебли табака-самосада. Костя просеивал его на решете. Табак у Ерофея Кузьмича был отменный - славился по всей деревне. Невидимая едкая пыльца щекотала ноздри.

- Вот зол! - Костя помял нос. - В хозяина уродился, ей-бо! - Теперь он заикался реже. - Может, отведаем свеженького?

- Давай отпробуем.

Закурили. Было раннее утро. Хозяева хлопотали на дворе. В доме стояла тишина.

- Ой, мамушка родная! - Костя закашлял, хватаясь за грудь. - Скажи, как с-скребницей рвет душеньку! Ей-бо, в хозяина!

- И что ты. Костя, все трясешь и трясешь хозяина? - спросил Лозневой. - Все они такие, мужики!

- Вот я мужик. Из самой глухой д-деревни. Я такой?

- Не такой, так будешь таким.

- Ну, нет, не из той я породы!

Лозневой неторопливо дымил цигаркой.

- Чем же не нравится тебе хозяин? Кормит, поит... Ну, чем?

- А всем, товарищ старший лейтенант!

- Отбрось ты эти чины! Сколько раз говорил тебе? - озлобленно сказал Лозневой.

- Забываю, - смутился Костя, - п-привык же!

У Кости все время крепко держались военные привычки. Он рано вставал, аккуратно прибирал свою постель, следил за обмундированием, туго подпоясывал ремень, чистил ботинки и часто брился, хотя на его ребячьем лице появлялся только реденький пушок. Он будто считал, что все еще состоит на военной службе и должен точно выполнять ее законы. Отеки на его лице опали, и правый глаз открылся, хотя вся глазница была залита желтизной. С каждым днем, казалось, он взрослел, и все реже и реже его лицо освещалось простенькой Юношеской улыбкой.

- Чем же он тебе не нравится? - повторил Лозневой.

- Всем! - неожиданно резковато ответил Костя. - Есть такая на полях трава - осот. Видали? Когда хорошо пашешь да боронишь, ее не видать. А только ты оставь п-поле без присмотра - и полезла! И откуда у нее сила берется! Лезет, разрастается, все душит!

- Хозяин такой?

- Точно! Как этот осот.

Лозневой поднялся, одернул рубаху, взялся за нож. Начал было вновь крошить табак, но остановился, бросил косой взгляд на Костю.

- А ты видел других мужиков в последние дни? В тех местах, где советской власти не стало? Вот если бы видел, не стал бы говорить так о хозяине. Все они такие, мужики, все!

Костя усмехнулся почти дерзко.

- А вы их видели в последние дни? Откуда вам известно, что они такие? - Костя начинал возражать бывшему комбату все смелее и смелее. Откуда?

- Знаю я их! - Лозневой взмахнул ножом и невесело улыбнулся левой щекой. - Видел! Жили они в колхозах, а все, как волки, в лес глядели. И вот, видишь, что получается? Как не стало советской власти, так они и полезли! Все они, дорогой, как твой осот. Как ни возделывай землю, не выкорчуешь его корней. Нет! - Он шагнул к Косте. - И заметь, дорогой, заметь! - Он помахал ножом у лица Кости. - Заметь: таких, как наш Ерофей Кузьмич, очень много! Вот что страшно! Они не только здесь, где немцы, пошли в рост, они и там теперь, в тылу, на Волге и в Сибири, поднимаются. Вот что страшно!

Помаргивая реденькими светлыми ресницами, Костя с трудом вдумывался в то, что говорил Лозневой. Несколько раз он порывался заговорить, хотя и сам не знал, что скажет, но Лозневой перебивал его.

- Ну, что ты скажешь? - махал он ножом. - Что скажешь?

Не успел Костя ответить, в кухне послышались шаги. Отворилась дверь горницы, и вошла Марийка.

- А-а, Марийка! - Лозневой обрадовался и смутился, не зная, как разговаривать с Марийкой после вчерашней ссоры. - У матери была?

- У нее.

От ветра или еще от чего, но лицо Марийки в это утро было оживленнее, чем во все последние дни. На ее щеках горел живой румянец.

- Проходи, - ласково позвал ее Лозневой.

Марийка села на лавку, Лозневой и Костя - по обе стороны от нее. Усмехаясь, Марийка оглядела их и спросила с тем озорством в голосе, какое красило ее девичество:

- Или соскучились?

- Ну, ясно! - обрадованно подхватил Лозневой и сразу заметил: - А ты сегодня, Марийка, веселее!

- Не все же мне горевать!

- Конечно! Так страдать - засохнуть можно.

- Это вы не трогайте, - сказала Марийка.

- А тебе ли засыхать? - продолжал свое Лозневой.

- Бросьте! - строже сказала Марийка.

С кухни донесся недовольный, ворчливый голос Ерофея Кузьмича. Все сразу притихли, прислушиваясь. В кухне скрипнула половица.

- Сюда, - шепнула Марийка.

Ерофей Кузьмич вошел в горницу, растирая натруженные и только что обмытые руки. Подойдя к зеркалу, не взглянув на Марийку, но обращаясь к ней, спросил:

- Гребень-то где?

- За зеркалом.

Ерофей Кузьмич долго, старательно расчесывал бороду, то откидывая ее в сторону, то круто задирая вверх. Марийка сразу догадалась: свекор хочет о чем-то говорить. Пряча гребень за зеркало, Ерофей Кузьмич, словно между прочим, промолвил:

- Да, старею, старею!

- Садись, Ерофей Кузьмич, - угодливо предложил Лозневой. - Закури. Хорош табачок у тебя.

- Мне некогда сидеть! - не глядя ни на кого, ответил Ерофей Кузьмич. - И лясы точить тоже некогда!

У Ерофея Кузьмича все росла и росла озлобленность против Марийки. В последние дни старика до удушья раздражало ее сближение с Лозневым и Костей. Он молчал, сдерживал себя: слишком мало времени прошло после известия о гибели Андрея, и - он понимал - нехорошо было ругаться со снохой. Но теперь он не мог больше сдерживать свой гнев.