В Заболотье светает

- Теперь, известно, с лесом вольготней, - говорил Копейка. - И молодец, что не зевал. Тут брат, такое дело: что выхватишь, то и твое, как из кипятка. Гумно тоже недавно ставил?

- Прошлый год.

- Сколько оно тебе, браток, одного здоровья стоило, инвалиду...

- Пойду кобыле корму задам, - сказал хозяин.

Копейка поплелся следом. Пока замешивалась сечка, Михась выпустил кобылу попоить. И тут Копейка снова начал хвалить и кобылу с жеребенком, и корыто у колодца, из которого они пили, и желоб, где Михась подмешивал в сечку отруби. И все, что говорил Копейка, падало на "обиженное" сердце зятя, как капля за каплей на камень.

Послать такого утешителя к черту, как он сделал бы раньше, Михась уже не мог: капли делали свое дело.

- Нет ли у тебя, Сильвестрович, работенки какой для меня? - заговорил опять Копейка. - Хотя бы за хлеб. Теперь, брат, нечего за многим гнаться.

Работенка нашлась, и Копейка сразу же пошел в деревню за своим мешком с инструментами.

Валя пришла к нам назавтра и опять плакала.

- На кой он нам сдался, говорю я. И ларь этот - на черта он мне! Некуда доски девать?.. Натаскал их полную хату. Ну... я не знаю, мама, а вчера, как подумала, так и спать не могла... И теперь никак не успокоюсь... Так и чудится, что это он... гроб сколачивает...

- Да ты что, глупая! Подумай, что ты говоришь!..

Ночью Валя плакала, тайком, чтоб не услышал чужой, и просила Михася не связываться с "этим типом", а этот самый "тип" делал вид, что храпит на лавке, а сам прислушивался.

- Баба, Сильвестрович, и есть баба, - говорил он на следующий день, не спеша строгая доску. - И твоя, брат, скорее потянет за маткой да за братьями. Ты для нее дело второе...

Под вечер, как только Копейка вышел, Михась объявил, чтобы Валя больше к нам не ходила. "Или ты замужем - тогда слушай мужа, а нет - так нет!" Валя ответила, что "одно из двух: или Копейка, или я", а не то возьмет ребенка и уйдет к маме.

Михась не ударил ее, как это было в первый раз, но и Верочки не отдал.

- Ты, Валя, не фордыбачь, - сказал он ей после долгого молчания. - Ты не думай, что я забыл...

Он говорил и смотрел на Валю таким необычным взглядом, как будто хотел напомнить ей далекий перелесок, зимнюю стужу и первую свою рану, которую не кто иной - она перевязала.

И Валя теперь поняла его, почуяла сердцем, что он хочет сказать.

- Ну так зачем же ты с ним шепчешься, Миша?! Зачем он тут ползает?.. Вон идет уже, глянь, полюбуйся.

Копейка подходил от реки.

- Не я шепчу, а он, - понизил голос Михась. - И ты не очень прислушивайся. Я знаю, что делаю.

Маленькая Верочка, сидевшая на коленях у отца, посмотрела на Михася, посмотрела на Валю и, не умея сказать ничего больше, пролепетала "та-та" и "ма-ма". Михась прижал малышку к себе, а Валя замолчала...

Она поняла еще раз и очень ясно, что Верочки никто ей не отдаст, что без Верочки - что бы там ни было - она никуда не уйдет, да идти ей никуда не надо.

- Так ты смотри, Михась, - сказала она и чуть не бегом кинулась в кухоньку-боковушку. Сказала бы, может, и еще что, да не хотела, чтобы услышал чужой и - еще пуще - чтобы он увидел ее слезы.

А чужой уже топтался в сенях, обивая с валенок снег.

Недели через две Копейка сляпал наконец ларь под овес, и хозяин поставил вечером чарку.

Чарка эта была не первая. Михась время от времени выпивал с ним и раньше по рюмочке, выпивал с тоски, и на душу ему опять начинали падать теплые липкие капли льстивых речей. Но вскоре это ему приелось. Уже неоднократно расхвалено было все - от высокого забора, с которого Копейка начал, до последней доски на чердаке сарая... Копейка, по-видимому, и сам считал, что достаточно уже распарил мужика и можно приступить к дальнейшей обработке. Он заговорил о войне, которая вот-вот должна начаться, про незавидную судьбу, ожидающую активистов с приходом тех, кто "наведет порядок...".

Тогда Михась окончательно понял, что дело нечисто. Ему представилось, что он, как глупый, доверчивый бычок, опустил башку, Копейка почесывает ему между рогов, а сам держит нож наготове...

И зять решил выпить с Копейкой как следует. "Посмотрим, кто больше выдержит и что ты мне еще скажешь!"

Валя выпила с ними немного, легла с Верочкой на печь и притаилась.

А они сидели за столом друг против друга и опрокидывали стакан за стаканом. Копейка сдал первым: его развезло, и он заговорил начистоту. Спьяна ему казалось, что он только намекает, но от этих намеков Михась не спал в ту ночь до утра, и встав раньше Копейки, сидел курил и думал.

А подумать было о чем. Зять знал, сколько водки выпил с Копейкой Микола, и все зря. А тут этот же самый Копейка за один раз выложил перед ним - "намеками" - такое... Есть, мол, люди, которые "не спят и сейчас". Их еще маловато, но скоро будет больше. И Рымша уже здесь. Ему известно, что у вас тут делается и кто чем дышит, потому что это не кто-нибудь чужой, а свой человек, здешний, и от него ничего не укроется. Может, он даже из вашей, а может, из соседней деревни - это неважно. Важно другое: откуда он здесь появился и кто его послал. И кто хочет, тот и сегодня может жить так, чтобы завтра ему сказали спасибо...

Валя рассказала потом, что несколько раз повторялось имя молодого Носика. Один раз Копейка обмолвился даже и о Гришке Бобруке... Михась не мог этого припомнить и винил в том чарку.

Теперь, наутро после попойки, он молча дымил самосадом и все думал о том, что, если бы вчера он был чуть-чуть трезвее, если б у него ума побольше, можно было бы выпытать у Копейки еще кое-что.

После завтрака, когда Валя, взяв Верочку с собой, ушла с куделью на соседний хутор, Михась начал атаку.

- Ты научи меня, Сергей, что мне делать, - заговорил он с таким чистосердечным видом, какой только мог принять.

Копейка раздумывал недолго.

- Ты парень ходовой, - прогудел он, по своей привычке и сейчас глядя исподлобья. - Тебе стоит захотеть - много мог бы сделать.

- Почему ж ты думаешь, что я не хочу? Меня, брат, только научи...

Тогда Копейка начал яснее намекать на то, что везде по деревне есть "чересчур горячие хлопцы", актив, которых приходится "охолаживать". "Кое-где наши их уже охолаживают, ты сам, верно, слышал..."

Михась встал и, как бы между прочим, начал осматривать один из своих костылей. Он взял его за нижний, окованный конец и тем же кротким тоном спросил:

- Так ты мне, может, предложишь гранату бросить в кого-нибудь из них? Может, в Шарейку, а может, лучше в шурина моего, Василя?..

Копейка понял все, хотел вскочить. Но не успел. По кепке его гвозданул, словно цеп, увесистый солдатский костыль. Копейка прикрыл рукою лицо и, сгорбившись, метнулся к двери. Но на бегу он еще дважды или трижды успел почувствовать на собственной спине, что не с тем завел разговор!..

Через час Михась был у нас с заявлением. А под вечер в хате у него сидел младший лейтенант Филиппов.

- Знаешь, Миша, - сказал он, выслушав все, - не был бы я с тобой вместе в партизанах, не знал бы я тебя, - ей-богу же, хоть к ответственности привлекай... Ну что тебе было сказать хоть Василию? Ну что тебе было еще хоть день похороводиться с Копейкой?.. А теперь нам опять - ищи ветра в поле... Эх ты!..

А "ветер в поле" вернулся к хутору за рекой на рассвете.

17

- "Не было бы у нас пана Рымши, был бы черт инший". Так, кажется, говорили когда-то?.. Ты начинай с Бобрука. Он не сдавал поставок. За это мы его и судили. А кто такой Рымша - сынок ли Бобрука или сынок Рыбалтовича, этим займутся другие. Кому ты уже рассказал об этом? Миколе? Ну, ему можно, а больше пока подожди.

Павел Иванович Концевой, которому я сообщил все, что рассказал мне Михась, в заключение нашей беседы еще раз повторяет:

- Все, брат, в наших руках. Не надо горячиться. Спокойно, напористо, планово. Возьмем.

Я вспоминаю это сейчас, когда мы идем по деревне в ту сторону, где на пригорке, в самом конце Заболотья, стоит Бобруково гнездо.