На Быстрянке

По обоим берегам речки камыш - густой и высокий, с золотистыми от последних лучей солнца метелками.

Над головой у путников только небо, а под ними - вода, уже укрытая вечерними тенями.

Толя сидит на носу чайки, на вооружении у него - длинный легкий шест да "ижевка" дядьки Антося, которая лежит на брезенте плащ-палатки, приятно поблескивая вороненой сталью стволов. Шестом он время от времени отталкивается, помогая течению, потом кладет его вдоль лодки и с загадочным и важным видом берет в руки ружье.

В камышовых зарослях щебечет и возится птичья мелюзга. Уток пока что нет, но ведь могут же они повстречаться. Дважды подымалась над рекой, не подпуская на выстрел, должно быть, все одна и та же хитрая цапля. На что она Толе и Максиму - неизвестно, но первый выстрел им совершенно необходим.

Там, где из-за поворота открывается вдруг широкий плес, заманчивая глубина, Толя кладет ружье и берется за шест. Чайка подходит к берегу, и Максим, с облегчением бросив свое рулевое весло, начинает "прощупывать" спиннингом "больно уж подходящее местечко".

Шнур разматывается с катушки с хлестким, многообещающим свистом, новая блесна без лишнего всплеска ложится на воду метрах в двадцати от лодки (река узкая, и заброс не полный), катушка шуршит, наматывая шнур, и конечно же все зря: щуки здесь не глупее цапли.

Прощупав местечко, Максим кладет спиннинг рядом с ружьем и опять берется за весло.

После удочки и новой неудачи оно кажется еще тяжелее.

Дед, видно, и в самом деле смастерил это весло в отместку. Ограбили его ребята дочиста - и ружье забрали, и сами уехали... Как было людно в хате, так теперь тихо. Осталась одна Людочка, хозяйка...

Хлопцам, думал старик, должно быть, и впрямь нужен этот "шпининг" и ружье. Им видней. А дядьке Антосю, который и сам добрую половину жизни не сидел в хате, ясно другое: что в придачу к этой "панской удочке" и ружью не помешает и добрый фундамент, который в партизанские времена назывался ученым словом - "энзэ". Фундамент этот дед положил в лодку, замаскировав его сверху двумя трофейными плащ-палатками. Энзэ и впрямь фундаментальный: кусище сала, коврига хлеба, пара колец колбасы, картошка и яблоки. Ну, чугунок и сковородку хлопцы взяли сами. Соли тоже захватили, перцу, луку. Не так важно, что им придется присаливать - дикую утку или домашнюю картошку, важнее другое: будет что присолить.

Так думает Толя, и перед его глазами встает высокий берег - гребля у моста, высокая сутулая фигура старика, торжественно приподнявшего над лысиной шапку.

От воспоминания этого становится как-то по-новому грустно...

Рядом с дедом Антосем на плотине стояли Аржанец с велосипедом и Люда.

Аржанец, которого уже дожидались семья, и школа с новыми заботами о ремонте и конференциях, и колхоз с волнениями горячей уборочной поры, поглядывал на спиннинг и ружье несколько скептически, подпускал добродушные шпильки.

А Люда, жмурясь от солнца, невесело улыбалась и махала рукой...

"Милый мой, не могу я так все бросить..." - вспоминает Толя и оглядывается на Максима.

Спокойный, черт, молчит, как некий новый - лесной - Миклухо-Маклай, который для науки ничего не пожалеет, которого, кажется, ничто больше не интересует, который ни о чем не догадывается.

Да нет! Верно, догадывается, знает. Что еще мог он подумать вчера, когда вернулся поздно ночью и не застал Люды в хате, а Толи на сеновале? А их прежняя переписка? Ведь он знал о ней.

Однако "начальник экспедиции" молчит и вот снова начинает тихо напевать...

А Люда все глядит. Грустно улыбается и глядит...

Ночью они переговорили обо всем. Много можно успеть сказать между миллионами поцелуев.

Об одном только он не рассказал ей - о своем позорном бегстве от вчерашнего "отчего?". Может быть, потому не сказал, что вот признался потихоньку Аржанцу, а он - ох, любит поговорить комиссар! - сделал это темой застольной беседы! А может быть, не сказал ей пока что, чтоб не уронить свое мужское достоинство? Или просто постеснялся, струсил, как мальчишка?

Зато сказал другое. Неожиданно, кажется, и для самого себя. Сказал, что им надо уехать. Боже милосердный, каким он вдруг оказался сверхпрактичным человеком!.. Плел ей что-то насчет комнатки, которую они снимут, школы, там, в Минске, где он найдет ей работу, об ее зарплате и его повышенной стипендии... И еще лучше - говорил, что пошлет ее в педагогический институт. А то что там ее двухгодичный учительский!..

И верил, кажется, что так будет лучше всего, что только так и надо...

Не очень-то он поправил дело и сегодня.

После разговора с Максимом на островке он пошел в дом. Точнее - на кухню, где Люда хлопотала у печки. В горнице за столом читал Аржанец, и в кухне они, хотя дверь и была прикрыта, разговаривали шепотом. И целовались. Еще тише, кажется, чем шептались.

Все вчерашнее, ночное, вернулось снова, даже и те слова: "Нам надо уехать". И то законное, горячее желание уже сейчас, не откладывая и навеки, остаться вместе. И он упрямо сказал ей об этом еще раз.

В том же, что и вчера, когда он отдавал ей письмо, белом фартучке на синем в белый горошек платье, повязанная той же синей косынкой, Люда стояла перед ним, только что высвободившись из объятий. И опять ему не верилось, что это ее он то жарко, то в тихом забытьи целовал, что это она отвечала ему стыдливой горячей нежностью. Чудесное, бесконечно новое чувство!.. Она шептала:

- Ну... Толя... ну, если надо, чтоб ты поверил, так я тебе могу еще раз повторить, что я... Ах, ну тебя!..

Она все еще не могла спокойно произнести это простое слово, заключавшее в себе весь большой, волнующий, солнечный мир их чувств. В милом смущении она опустила глаза, повертела в пальцах пуговку на его воротнике, а потом... как-то совсем неожиданно, спокойно и даже властно обняла его за шею и припала к губам горячими душистыми губами...

- Ну... вот... - сказала она, переводя дыхание. Опять смутилась и, улыбаясь, прибавила: - Вот до чего ты доводишь девушку... - Потом, принимая серьезный вид, по привычке тряхнула головой и заговорила: - А все-таки я не могу сейчас с тобой уехать. И ты не злись, не смотри на меня так. Ну, как я оставлю больного отца? Максим еще в этом году не может его забрать. А потом... не могу я так: и ты и я махнем на все это рукой, и ладно. Я же хотела жить, работать в деревне. Учиться буду заочно. Вот как я думала, Толя...

- Ну что ж... - сказал он, еще не остыв, уже огорченный, надувшись. - У тебя есть свои планы...

- А ты не смейся, есть.

Под неожиданно серьезным и, как показалось ему, странным взглядом Люды он поубавил важности, но все еще с обидой сказал:

- Если только все это так...

Начал и остановился.

А она из покорной и нежной Людочки вдруг превратилась во взрослую, незаслуженно оскорбленную женщину.

- Что ты сказал? - прошептала она, глядя ему прямо в глаза. - Ты что это сказал! Не ожидала я, Толя. Я тебе все. Я тебе всегда и все буду сразу... А ты...

Кто-то затопал ногами в сенях.

Он испуганно, стыдясь этого испуга, схватился за щеколду...

"Как все это глупо! - думал он теперь, сидя в лодке. - Как глупо и горько!.. Там полная искренность, а у меня? Каприз?.. И так уехать, оставив ее с такой грустью в глазах!.."

...А между тем незаметно наступила ночь.

Об этом хлопцам напомнил первый бобр.

В тишине, которую не может спугнуть ни далекая песня оттуда, с полей и дорог, ни приглушенный грохот экскаватора, доносящийся по воде со стороны Немана, при звездах, тускло поблескивающих где-то очень высоко, и месяце, багряной краюхой вставшем над лугами, - в этой тишине и спокойной полутьме вышли на работу недавние жители этих мест, бобры.

Сейчас глаза не слезятся от света, в темноте болотному строителю не придется плакать. Грузно выбравшись на берег, он закусит сперва тем, чем попотчуют его кусты и камыш, затем возьмется за работу. Должно быть, это один из новоселов, беженцев, которых напугал на Немане экскаватор...