Перелетные птицы

Личная жизнь Игоря Гузенко проходила в полном контрасте с его напряженным существованием за семью запорами внутри посольского здания и среди своих коллег. Это уже потом случится, и отчасти из-за действий Гузенко, что все шифровальщики во всех советских представительствах за границей будут размещаться вместе со своими семьями только в официальных зданиях представительств, а выходить из них будут только в сопровождении. Но пока что все только начиналось, да и Канада считалась союзницей. При открытии посольства в Оттаве Кремлю было неловко требовать строительства отдельного советского анклава, да на это не было и времени. Так что б'ольшая часть персонала оказалась расселенной по частным квартирам по всему городу. У полковника Заботина был дом на Рейндж-роуд 14, где проходила немалая часть его работы. Гузенко жил с женой и маленьким сыном в комфортабельной квартире в здании на Сомерсет-стрит 511, в предместье столицы. Со всех сторон за стенами жили обычные канадцы.

Как Гузенко неоднократно утверждал позднее, оказавшись в безопасности на Западе, он убежал бы рано или поздно, не возникни чрезвычайная ситуация. Болезненным препятствием его действиям всегда были мысли о "заложниках" его родственниках в России. Его мать и сестра оставались там. У жены Анны оставались там оба родителя, а также сестра и брат. Он мог быть уверенным, что кто-то из родственников или все они будут репрессированы или даже ликвидированы сталинским полицейским государством, если Гузенко отвернется от него или нанесет ему какой-либо ущерб. И несмотря на это тяга жить в таком благополучном и открытом обществе, какого он не знал дома и не ожидал увидеть за границей, все больше и больше овладевала им и побуждала его к бегству. И чем больше он отождествлял себя с этим обществом, тем большее отвращение он испытывал к своей работе, посредством которой он помогал шпионажу против этого общества и нанесению ему ущерба. Но на решительный шаг перейти невидимую линию раздела его подтолкнул страх.

Перед его отъездом из Москвы ему было сказано, что он пробудет на этой работе два-три года. В сентябре 1944 года, когда за спиной были только пятнадцать месяцев работы в Оттаве, его вызвал к себе полковник Заботин и сказал ему, что пришла телеграмма из Москвы, в которой шифровальщику с семьей предписывалось немедленно выехать домой. Причины столь раннего отзыва не приводились. Такого неожиданного отзыва боялся любой советский работник за рубежом. Под страхом такого отзыва жил и сам полковник Заботин, и вздохнул он с облегчением, только когда из Москвы ему сообщили о награждении его за хорошую работу орденами Красного Знамени и Красной Звезды. "Теперь, - открыто говорил военный атташе в своем кругу, - можно и не бояться возвращения в Москву". Бедняге же Гузенко оставалось со страхом - и, как выяснится позже, обоснованным, - ждать отъезда в Москву. Но осенью 1944 года престиж и влияние полковника Заботина были на достаточно высоком уровне, и он сумел убедить Москву изменить мнение и дать Гузенко ещё поработать ввиду большого объема работы и недостатка квалифицированного персонала. То ли подозрения служб безопасности удалось рассеять, то ли опасность, как считала жена Гузенко, отступила на время, но этот случай заставил пару просить убежища в Канаде - "когда придет время".

Настало лето. Однажды вечером Гузенко, уйдя с работы домой, по небрежности оставил на своем рабочем секретный документ, оказавшийся в ворохе других, маловажных, бумаг. К его облегчению, оплошность осталась незамеченной, и он утром обнаружил документ. Но оплошность была-таки замечена - уборщицей, которая состояла в службе безопасности здания. Она сообщила об этом не военному атташе и не послу, а своему начальнику Виталию Павлову, который под прикрытием второго секретаря посольства возглавлял резидентуру НКВД в посольстве, а тот, в свою очередь, сообщил об этом по своим каналам своему руководству в Москве. Реакция последовала через неделю. Полковник Заботин (который в личном порядке сделал Гузенко выговор, когда тот, как подобает по службе, доложил о своей оплошности) получил нагоняй за то, что не сообщил о столь тяжком проступке. Самого виновника отзывали в Москву, теперь уже вполне определенно. Это был приказ, не подлежавший обсуждению, но выполнять который было опасно. За такие оплошности шифровальщики не просто получали выговоры, а подвергались смертной казни. Помимо страха был ещё один стимул к бегству. Жена сказала Гузенко, что ждет второго ребенка. И они решили, что второй ребенок должен не только родиться, как и первый, на канадской земле, но и получить возможность прожить всю жизнь на ней.

Гузенко придумал образец, которому потом будут следовать почти все "подготовленные" беглецы - в противоположность "импульсивным". Он приготовил "приданое" из разведывательных материалов, чтобы представить его тем, кто будет решать его судьбу. За то короткое время, которое ему оставалось до тех пор, пока его не заменит некий лейтенант Кулаков, уже прибывший из Москвы, он внимательным взглядом прошелся по собранию документов, загнув углы более чем сотни тех, что он должен был в сжатое время изъять в нужное время. Отбор документов был весьма тщательным. Большое количество материалов представляло непосредственный интерес для канадских властей, в чьи руки он вручал свое будущее. Но среди них было и несколько документов, жизненно важных для всего Запада, а один из них вкупе с устными свидетельствами Гузенко содержал, как мы видели, взрывчатый материал.

В самом способе бегства бала также известная продуманность, но с долей наивности и с ещё большей долей путаницы. Гузенко выбрал вечер, когда лейтенант Кулаков работал в доме полковника Заботина и когда сам полковник, человек веселый, с широкими связями в обществе, находился на каком-то приеме. Гузенко точно знал, что многих его коллег в тот вечер не будет в посольстве, поскольку они будут присутствовать на показе кинофильма в городе. Это был день 5 сентября 1945 года.

Он был ошеломлен, когда, отмечая в журнале регистрации свой приход, увидел, что в посольстве все ещё болтается шеф резидентуры НКВД Виталий Павлов. Но под предлогом "обработать пару телеграмм" он прошел через стальные двери в свою комнату. Он действительно, чтобы не навлекать на себя немедленных подозрений, зашифровал как положено две телеграммы, затем набил в карманы и за пазуху уже намеченные к изъятию документы. Он передал дежурному по резидентуре подготовленные телеграммы вместе с запечатанной коробкой, где хранились шифры военного атташе, для помещения на ночь в сейф. Когда он спускался вниз, то все выглядело как надо, не считая его раздувшихся карманов. К счастью, дежурный на выходе, ещё один сотрудник НКВД, не заметил ничего странного. И опять же к счастью, ненавистный Павлов покинул здание. Пошел девятый час вечера, когда Гузенко вышел на Шарлотт-стрит.

Что произошло потом, мы сможем понять, если вспомним, что Гузенко был первым из послевоенных перебежчиков. Даже само слово "бегство" было новым. Оно по-прежнему имело незнакомый, а для некоторых на Западе и неприятный ореол. Начать хотя бы с того, что известный русский, который менее чем за двадцать лет до этого проложил дорогу бегства на Запад, рассматривался уже как ренегат - речь идет о Борисе Баянове / Бажанове (Bajanov)*, одном из помощников Сталина, который в 1928 году нашел убежище в Британской Вест-Индии. Такая атмосфера неприятия перебежчиков отчасти сохранялась и в 1945 году, когда после войны Советский Союз воспринимался не иначе как великий и славный союзник. Что касается Гузенко, ему не было на кого равняться. И он действовал инстинктивно, и эти инстинкты были заложены в нем ещё тоталитарным обществом. Несмотря на все, что Гузенко видел вокруг себя и приветствовал в свободном западном обществе (а только этим летом вокруг него проходило впечатляющее зрелище по-настоящему свободных выборов в Канаде), он не мог заставить себя поверить, что полиция - это люди, которые стоят на твоей стороне. Однако он сумел поверить в независимость канадской прессы. Так что вместо того чтобы идти прямо к властям, он сел в трамвай и направился в редакцию "Оттава джорнел" - самой солидной и наиболее консервативной из двух ежедневных столичных газет, чтобы изложить там свое дело.