Страница 3 из 20
- Что касается ОГПУ, или, как вы ее называете, тайной полиции... Как вы думаете, еще четыре года назад смог бы эмигрантский историк разъезжать по Москве с иностранным журналистом в машине Наркоминдела?
- Значит, вы не боитесь? - спросил Рестон с прямотой квотербека, посылающего мяч через пол поля в зону противника.
Машина уже тем временем проехала Всю Никольскую и остановилась там, где ее, очевидно, просили остановить заранее, возле вычурного фасада Верхних торговых рядов. Здесь профессор Устрялов и американец Тоунсенд Рестон, представляющий влиятельную газету "Чикаго Трибюн", покинули экипаж и далее проследовали пешком по направлению к Красной Площади. Напрягая слух, шофер еще некоторое время мог слышать высокий голос "сменовеховца": "... Разумеется, я понимаю, что мое положение до крайности двусмысленное, - в кругах эмиграции многие считают меня едва ли не чекистом, а в Москве вот Бухарин на днях объявил..."
Дальнейшее было покрыто гулом хлопотливой столицы.
Едва лишь две фигуры в английском пальто скрылись из виду, к "паккарду" подошел некто в мерлушковой шапке, субъект с усиками из той породы, что до революции назывались "гороховыми" и не изменились с той поры ни на йоту.
- Ну что, механик, о чем буржуи договаривались? - обратился он к шоферу.
Шофер устало потер ладонью глаза и только после этого посмотрел на обратившегося, да так посмотрел, что шпик сразу же осел, тут же сообразив, что перед ним не шофер вовсе.
- Уж не думаете ли вы, любезнейший, что я ВАМ буду переводить с английского?
Вдруг над Верхними торговыми рядами и над запруженными улицами Китай-города полетели "белые мухи", первый, пока еще легкий и бодрящий, снегопад осени 1925 года.
Между тем молодые командиры, чья внешность навела двух джентльменов из пролога, которые больше, очевидно, и не появятся в пространстве романа, на столь серьезные размышления, все еще продолжали беседовать у подъезда аптеки Феррейна.
Комбриг Никита Градов и комполка Вадим Вуйнович были ровесниками и к моменту начала повествования достигли двадцати пяти лет, имея за плечами несметное число диких побоищ гражданской войны, то есть они были по тогдашним меркам вполне зрелыми мужчинами.
Градов служил в штабе командующего Западным военным округом командарма Тухачевского, Вуйнович занимал должность " состоящего для особо важных поручений при Реввоенсовете", то есть был одним из главных адъютантов наркомвоенмора Фрунзе. Друзья не виделись несколько месяцев. Градов, коренной москвич, по долгу службы обитал в Минске, тогда как уралец Вуйнович после назначения в Реввоенсовет заделался настоящим столичным жителем. Эта превратность судьбы немало его забавляла и давала повод посмеяться над Никитой. Прогуливаясь с другом по Москве, он подмечал театральные афиши и как бы мимоходом заводил разговор о премьерах, а потом как бы спохватывался: "Ах да, у вас в Минске об этом еще не слышали, эх, провинция..." - и далее в том же духе, словом, вполне добродушный и даже любовный эпатаж.
Впрочем, о театрах эти молодые люди в буденовках говорили мало: разговор их то и дело уходил к более серьезным темам; это были серьезные молодые люди в чинах, каких в старой армии нельзя было достичь, не преодолев сороколетнего рубежа.
Никита прибыл в Москву вместе со своим главкомом для участия в совещании по проведению военной реформы. Совещание предполагалось в Кремле, в обстановке секретности, ибо в нем должен был принять участие чуть ли не полный состав Политбюро РКП(б). Секретностью уже тогда все они были одержимы. "Партия по привычке продолжает работать в подполье", - повторяли в Москве шутку главного большевитского остряка Карла Радека. Дело несколько осложнялось тем, что шеф комполка Вуйновича, председатель Революционного военного совета, народный комиссар по военным и морским делам Михаил Васильевич Фрунзе вот уже более двух недель находился в больнице с обострением язвы двенадцатиперстной кишки. ЦК, по-братски заботясь о здоровье любимца всех трудящихся, легендарного командарма, сокрушителя Колчака и Врангеля, предлагал провести совещание в его отсутствие и поручить доклад первому заместителю председателя РВС Уншлихту, однако Фрунзе категорически настаивал на своем участии, да и вообще на несерьезности этого недуга. Это и было главной темой разговора между двумя молодыми командирами у порога аптеки Феррейна, где они поджидали Веронику, жену комбрига Градова.
- Нарком просто бесится, когда ему говорят об этой проклятой язве, - сказал Вуйнович, широкоплечий человек южнославянского типа, с щедрой растительностью в виде черных бровей и усов, не обделенный и яростью глаз. Выросший в заводском городке на Урале, он прошел со своим эскадроном до южного берега Крыма и тут, среди скал, пенистых волн, кипарисов и виноградников, понял, где лежит его истинная родина.
Романтического соблазна ради мы должны были бы сделать Никиту Градова противоположностью своему другу, то есть отнести его к северным широтам, к некой русской готике, если таковая когда-нибудь существовала в природе, и мы были бы рады это сделать, чтобы добавить в скифско-македонский колорит еще и варяжскую струю, однако справедливости ради мы преодолеваем соблазн и не можем не указать на то, что и Никита, хотя бы наполовину, соотносится со средиземноморской "колыбелью человечества": его мать, Мэри Вахтанговна, была из грузинского рода Гудиашвили. Впрочем, в наружности его не было ничего грузинского, ели не считать некоторой рыжеватости и носатости, что можно с равным успехом отнести и к славянам, и к варягам, и по крайней мере с не меньшим успехом к не вовлеченным еще в мировую революцию ирландцам.
- Послушай, Вадя, а что говорят врачи? - спросил Никита
Вуйнович усмехнулся:
- Врачи говорят об этом меньше, чем члены Политбюро. Последняя консультация в Солдатенковской больнице пришла к заключению, что можно обойтись медикаментами и диетой, однако вожди настаивают на операции. Ты знаешь Михаила Васильевича, он на пулеметы пойдет - не моргнет, а от ножа хирурга приходит в полное уныние.
Никита отогнул полу своей длинной шинели и достал из кармана ярко-синих галифе луковицу золотых часов, награду командования после завершения мартовской кронштадской операции 1921 года. Вероника пропадает в дебрях аптеки уже сорок минут.