Страница 42 из 70
Две шубы лежали на другой лавке, в углу. В избе было жарко натоплено, и пленным, видимо, велели раздеться. Солдат сидел в коротком жиденьком травянистого цвета френчике с парусиновым широким кушаком такого же цвета. Кушак зацеплялся за два медных крючка, нашитых сзади на френче. Нашиты они были так высоко, что кушак приходился под самую грудь.
Френч офицера, более тёмный по цвету и из хорошей плотной материи, был не в пример солдатскому долгопол. Длинные лацкана открывали шею. Под френчем надета была серая рубашка и чёрный галстук. Офицер был довольно молод, но уже начинал полнеть. Об этом свидетельствовали его тугие щёки, наплывающая ниже подбородка складка и массивный затылок.
И, глядя на этого офицера, на его плотные щёки, Самарин внезапно представил себе ввалившиеся щёки красноармейцев сто пятьдесят шестого полка, только что вышедших из жестокого боя и собравшихся на митинг, на котором постановили уделять из своего и без того тощего пайка четверть фунта хлеба в день для голодающего Петрограда.
В эту минуту дверь, ведущая из кухни на чистую половину избы, приоткрылась, и из неё выглянул начальник особого отдела бригады комиссар Полосухин.
Самарин отвернулся от пленного офицера и прошёл к Полосухину.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. ОФИЦЕР И СОЛДАТ
Полосухин прикрыл за Самариным дверь и сказал:
— Вот, товарищ комиссар, наши шелексовцы опять пошарили ночью в тылах у белых и притащили двоих. Прогляди-ко отобранные у них документы. Что за типы?
Самарин взял лежащие на столе документы и заглянул в них.
— Американцы. Триста тридцать девятый полк.
— Ага, — отозвался Полосухин. — Это ладно. Этот полк очень даже нас интересует.
— Тут солдат и офицер. Как думаешь, кого прежде допрашивать лучше?
Полосухин на мгновенье задумался, потом сказал с живостью:
— Знаешь что? Давай прежде обоих вместе? Попробуем? Пусть солдат на своего офицера полюбуется, как он крутиться станет. А?
— Пожалуй, — согласился Самарин. — Вроде очной ставки.
Обоих пленных позвали в комнату. Они вошли: впереди офицер, сзади солдат. Офицер шел неуверенной, нетвёрдой поступью. Солдат шагал ссутулясь, но твёрдо. Выправки у него никакой не было, и он мало походил на солдата.
— Садитесь, — сказал Самарин обоим по-английски и указал на два табурета, стоявшие перед простым деревенским столом, за которым он успел уже усесться.
Полосухин отошёл к окну и оттуда внимательно оглядывал пленных. Пленные сели. При этом офицер довольно неловко плюхнулся на табурет, будто у него подкосились ноги. Солдат опустился осторожно на самый краешек табурета, как человек, который не привык, чтобы его приглашали присесть. Офицер, нервно подёрнув плечом, положил было руку на стол, но тотчас снял, так как было слишком заметно, что рука дрожит. Офицер положил её на колено, но она и там продолжала подрагивать.
— Что вы так волнуетесь, лейтенант? — спросил Самарин.
— Я? — переспросил офицер, с трудом обретая дар речи и облизывая языком пересохшие губы. — Я? Разве?…
Рот офицера повело вкривь. Он замолчал. Язык плохо ему повиновался. В глазах его застыл страх. И это было так очевидно, что Самарин и Полосухин переглянулись. Потом Самарин повернулся в сторону солдата и спросил:
— Наверно, ваши офицеры распространяли среди солдат всякие россказни о том, что большевики — варвары и звери, что они пытают и расстреливают пленных?
Солдат откашлялся и сказал простуженным голосом:
— Сказать по совести — было такое дело. Говорили не раз и не два и писали в газетах. Потом книжечки такие бесплатно нам давали, специально составленные про эти самые, извините, большевистские зверства.
— Что же, солдаты верили этим глупым и диким басням?
Солдат поёжился и, вздохнув, ответил:
— Сказать по совести, кое-кто и верил, но у нас в роте дураков не так, чтобы очень много.
— А как среди офицеров? — спросил Самарин, поворачиваясь к другому пленному.
Офицер молчал, как будто ещё не понимая, о чём идёт речь.
— Эх вы, — усмехнулся Самарин. — Собственных измышлений, собственной тени боитесь.
— Я ничего не боюсь, — сказал офицер с неожиданной, решительностью. — Я офицер американской армии.
С ним вдруг произошла разительная перемена. Он выпрямил корпус, рот перестал подёргиваться, руки — дрожать. Самарин усмехнулся этой перемене. Офицер понял и поверил, что ничего дурного большевики с ним делать, видимо, не собираются, и страх оставил его. Самарий сказал иронически:
— Вот и хорошо. Можно значит нормально разговаривать. — Он подвинул к себе документы пленного и спросил: — Итак, я имею дело с лейтенантом Гильбертом Мортоном, офицером роты триста тридцать девятого полка?
— Да, — кивнул офицер. — Я лейтенант Мортон.
— А чем вы занимались до того, как стали лейтенантом?
— Я? Ну, я немножко занимался биржей.
— Что вы называете «немножко заниматься биржей»? Конкретней.
— Конкретней, я следил за движением на бирже некоторых бумаг и ценностей, контролировал и направлял по возможности это движение по поручению моего банка.
— Вашего банка? Вы имеете свой банк?
— О нет ещё, что вы. Я просто связан с одним из банков определённым образом.
— Определённым образом — это очень неопределённо. Впрочем, не будем тратить время на выяснение подробностей вашей биографии. Коротко говоря, вы банковский и биржевой делец?
— Это так, — кивнул лейтенант важно. — Хотя это, как я понимаю, не одобряется вами. Вы ведь не принимаете нашей политической системы и не любите американцев.
— Вы так думаете? — иронически усмехнулся Самарин. — Должен вам сказать, что вы сильно заблуждаетесь. У нас нет никаких оснований не любить американцев, как нет оснований не любить какой-нибудь другой народ. Мы не любим американских империалистов, которые послали в нашу страну войска, чтобы грабить и убивать нас, но мы не смешиваем их с американскими трудящимися, с американским народом. Думаю, что и вам это хорошо известно. Если вам, несмотря на это, всё же охота наивничать и прикидываться незнайкой, что ж — ваше дело.
Самарин пожал плечами и принялся перелистывать лежащие перед ним бумаги. Потом он вдруг вскинул голову и глянул прямо в лицо офицеру:
— А ведь мы с вами уже встречались, наверно, лейтенант Мортон?
Лейтенант Мортон вздрогнул от неожиданности, и рот его снова повела короткая судорога.
— Но как это может быть? Это невозможно.