Страница 39 из 70
— А теперь полезай на паровоз. Да поторапливайся.
Потом неожиданно тихо добавил:
— В случае чего, адрес знаешь…
Он не договорил. Глебка быстро полез на паровоз, таща за собой Буяна. В ту же минуту заверещал свисток главного кондуктора. Загудел паровоз. Глебка в последний раз глянул вниз. Шилков всё ещё стоял возле паровоза, держась за поручни вертикальной лесенки, на которую помогал взобраться Глебке. Когда паровоз дал свисток, Шилков со вздохом опустил руку и сказал дрогнувшим голосом:
— Эх, счастливец ты. Мне бы туда…
Он тоскливо поглядел на рельсы, бегущие туда, на юг, к фронту и дальше — к Вологде, к красной Москве…
Паровоз запыхтел и тронулся с места. Мимо поплыли вокзальные строения. Потянулся бесконечный забор, огораживающий военные склады пригородной Бакарицы.
На станции Исакогорка поезд ненадолго остановился. Как раз в ту минуту, когда подошёл поезд, из белого здания станции вышел какой-то иностранный офицер в шинели с выдровым воротником. Глянув на него, Глебка вдруг вспомнил, что на офицерах, которых он недавно заметил на архангельском вокзале, надеты шинели с такими же вот воротниками…
И едва Глебка подумал об этом, как его словно осенило. Он вспомнил двух офицеров, одетых точно так же. Это было там, возле горы. Ну да, именно их он и видел в Архангельске. Один — розоволицый с трубкой в зубах и другой — долговязый, который осенью приходил в Ворониху… Значит они тоже в этом поезде едут…
При мысли о неприятных попутчиках Глебка озабоченно нахмурился. Озабоченность эта, впрочем, скоро прошла. Уж очень ясным и свежим было зарождающееся утро, и душа Глебкина светлела вместе со светлеющим небом. Паровоз быстрей побежал вперёд. И вот он уже мчится среди полей и лесов. Уже далеко-далеко позади Архангельск, и с каждой минутой всё ближе фронт, всё ближе рубеж, за которым лежит земля, завещанная его батей… Уже давно рассвело. На полях, на деревьях, на телеграфных столбах, на плывущих обок проводах висит мохнатый морозный иней. Небо стоит высокое, бледно-голубое, выцветшее от морозца. С одного края оно обведено понизу нежной розоватой каймой. И под этим розовеющим небесным поясом, над синими зубцами леса мерцает яркая утренняя звезда. Поезд, громыхнув на стрелке, делает некрутой поворот и идёт прямо ей навстречу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. ОПАСНЫЕ ПОПУТЧИКИ
Глебка не ошибался, окончательно решив, что из трёх встреченных им на архангельском вокзале офицеров двое ему хорошо известны. Лейтенант Скваб и майор Иган действительно ехали в том же поезде, что и Глебка. Лейтенант Скваб возвращался из краткосрочного отпуска, который он провёл в Архангельске, занимаясь своими коммерческими делами. Теперь, покончив с коммерцией, он ехал назад в свой полк, стоявший на железнодорожном участке фронта.
Что касается майора Игана, то у него были свои основания для поездки на фронт. Вчера его вызвал к себе начальник контрразведки полковник Торнхилл, чтобы дать важное и срочное поручение. Когда майор явился к Торнхиллу, он застал в его кабинете ещё одного офицера. Это был американский капитан по фамилии Митчел. Иган видел его мельком несколько раз и раньше.
Стараясь не показывать своего интереса к капитану Митчелу, майор Иган принялся исподтишка разглядывать его. Капитан был сухопарым, неопределённого возраста человеком, с узким птичьим лицом и желтоватыми недобрыми глазами. Нижняя его челюсть была словно подобрана и смята к острому кадыку, зато крупный нос выпирал вперёд. На самой переносице носовой хрящ был раздут и утолщён.
«Боксёром он что ли был?» — подумал майор Иган и тут же окрестил про себя американского капитана «Сломанным носом».
На дальнейшие размышления по поводу наружности «Сломанного носа» майор Иган не имел времени. Полковник Торнхилл представил офицеров друг другу и тотчас начал отрывисто и сердито говорить о положении на фронте и состоянии американских и английских частей. И то и другое внушало опасения. Откуда появились эти опасения и в чём тут было дело?
Дело было в том, что последние месяцы Красная Армия вела активные наступательные действия. Началось с потери интервентами Шенкурска, откуда в январе красные выбили части триста тридцать девятого и триста десятого американских полков. Позже красные атаковали американцев и канадцев под селением Кодыш. Долго создаваемые американскими инженерами укрепления не помогли делу: Кодыш пал, и американцы были вытеснены за реку Емцу. Не лучше было положение и на реке Мезени и Пинеге.
Кроме ударов Красной Армии, серьёзной угрозой становилось состояние войск интервентов. Революционные громы Октября пронеслись над всем миром. Над германскими и венгерскими, болгарскими и сербскими, румынскими и австрийскими городами реяло знамя Советов. Американские металлисты, уэльские горняки, лондонские докеры, французские ткачи требовали от правительств своих стран объяснений — зачем и с какими целями посылают они свои войска в Россию, требовали прекращения интервенции в России. Голоса протеста становились всё громче и громче. Наконец, они докатились и до Архангельска, проникли и в заваленные снегами фронтовые землянки. Настроения эти укреплялись и усиливались под влиянием агитации, которую вели большевики, распространяя среди иностранных солдат листовки, рассказывая им правду о целях интервенции, организованной империалистами против молодой Советской республики.
Таковы были причины, приводившие к тому, что американские, английские и французские войска на Северном фронте становились всё менее стойкими и надёжными, воевали всё хуже и хуже. Среди солдат росло недовольство. В связи с поражениями на фронте волнения усилились.
Всё это серьёзно беспокоило командование интервентов, а полковника Торнхилла приводило в неистовую ярость. С каждым днём усиливая террор, он, где только мог, уничтожал большевиков, сочувствующих им, подозреваемых в сочувствии, уничтожал всякого русского человека, которого мог заподозрить в верности Родине. Он расстреливал и закапывал живьём в землю, он терзал и пытал в подвалах контрразведки, он тысячами бросал ни в чём не повинных людей в зловонные, битком набитые тюремные камеры, он убивал пулей, тифом, голодом — ничто не улучшало положения интервентов. Люди умирали, а революция жила. Революция была бессмертна. Её нельзя было убить.
Но полковник Торнхилл не понимал этого. Он был создан не для того, чтобы понимать, а для того, чтобы убивать. Ярость его была слепой. Она возрастала по мере того, как возрастали затруднения интервентов и учащались их военные и политические провалы. Особенно выводили полковника из себя сведения о революционных настроениях в войсках. Между тем сообщения подобного рода поступали нередко. Вот только что всего несколько часов тому назад Торнхилл получил сведения о том, что в роте тридцать девятого американского полка, которая выдвигалась из резерва на железнодорожный участок фронта, идёт сильное брожение, даже как будто подготовляется восстание.
— Вы понимаете, что это значит, когда часть выдвигается на фронт с такими настроениями? — сердито спрашивал Торнхилл, расхаживая по кабинету из угла в угол, и, не дожидаясь ответа, резко продолжал: — Надо поехать и на месте разобраться, в чём там дело.
Он перестал шагать и остановился возле своего письменного стола. Его обрюзгшее лицо с сероватыми отвислыми щеками было зло и озабочено.