Страна желанная

Налив всем чаю, Марья Игнатьевна только пригубила свою чашку. Потом поднялась и, взяв с комода заранее приготовленные спицы, моток шерсти и порванную Глебкину рукавицу, села с ними к столу. Она сидела у края стола, и губы её слегка шевелились, подсчитывая петли. Шилков, хмурый и сосредоточенный, рассеянно прихлёбывал чай. После долгого молчания он отодвинул в сторону опустевшую чашку и, закурив, повернулся, всем корпусом к Глебке.

— Да, — сказал он, повторяя давешние слова. — Вот, брат, какие у нас тут дела.

Глебка поглядел на Шилкова, точно спрашивая, что же дальше будет. Шилков посмотрел на жену и сказал негромко:

— Мы с Марьей Игнатьевной говорили только что о тебе, прикидывали и так и сяк. Она мне всё рассказала и про отца твоего и про другое…

Марья Игнатьевна, не отрываясь от работы, согласно кивнула головой на слова мужа. Глебка отвернулся и нахмурил светлые брови. Ему неприятно было, что их разговор с Марьей Игнатьевной стал известен Шилкову. То, что говорил Глебка этой женщине, он никому никогда не сказал бы.

Словно догадываясь о том, что происходит в Глебкиной душе, Марья Игнатьевна подняла на Глебку полные заботы глаза, и он тотчас отвёл свои. Шилков снова заговорил.

— Дело, видишь, такое, что ты уже на выросте и пора тебе кой-что понимать в жизни. Судьба тебя не баловала и мало хорошего дала, это по всему видно, но мы с Марьей Игнатьевной считаем, что с сегодняшнего дня она должна перемениться. Вот ты идёшь сейчас будто бы к перемене своей судьбы, хочешь пробиться к красным, к своим. Это правильное направление, нечего говорить, но при этом надо ещё о многом подумать, чего ты, парень, не учёл. Во-первых, дорога опасная и неизвестно, пробьёшься ли ты на Советскую сторону. Во-вторых, если и придёшь туда, то что же дальше? Какую большую пользу ты в деле оказать можешь? Ровным счётом никакой. Для того, чтобы польза людям от тебя была, надо самому кой-что уметь да знать. А ты ещё покуда ничего не умеешь и ничего не знаешь. И выходит так, что сейчас главная твоя задача — уменья и знанья набираться, значит, учиться. Как раз у тебя такой и возраст. А уж коли учиться, то за этим не в глухие леса идти. Сейчас случай сам указывает тебе верный путь. Архангельск — город немалый. Здесь и заводы, и школы, и люди знающие, есть где и есть чему поучиться. Эти камманы заморские и белогады — дело скоротечное. Долго они не протянут на нашей земле. Уже слышно, Шестая армия сильное наступление вела и вести будет в ближайшем времени. Архангельские рабочие ей тоже помогут колыхнуть поганую власть. Одним словом, есть уверенность, что скоро мы опять будем у себя хозяевами. А тогда — все пути тебе открываются. Жить будешь у нас — места хватит и с хлебом как-никак перебьёмся. Станет снова Советская власть — в школу пойдёшь и так далее. Здесь тебе будет шире путь, чем в сторожке твоей, это уж поверь и голову будет куда приклонить, будешь у нас, как свой. Вот мы какое решение тебе предлагаем, и это решение самое правильное. Ты как на это смотришь? А?

Шилков выпустил густой клуб сизого дыма и вопросительно поглядел на Глебку. Глебка молчал, потупясь и кося глазом в сторону Марьи Игнатьевны, словно справляясь о её мнении. Это мнение, видимо, совпадало с мнением Шилкова. Продолжая перебирать спицами и беззвучно шевелить губами, она изредка сопровождала слова мужа согласным кивком головы. Жёлтый, неяркий свет лампы мягко скользил по её лицу. Она сидела с краю стола, но была центром мирной домашней картины этого вечернего застолья.

В эту мирную домашнюю картину входил и Глебка. Он чувствовал это, и ему было приятно быть частью домашнего мира Марьи Игнатьевны. Ему приятно было всё, что его окружало: и писклявый меднощёкий самовар, и синяя стеклянная сахарница, и выщербленные блюдечки, и протёртая клеёнка, и самый воздух комнаты — тёплый, ровный, с сизыми разводами дыма. Всё это казалось надёжным, прочным и приманчивым. Всё это отгораживало от стоявшей за стенами стужи, от глухой ночной тьмы, от неизвестности, от злых жизненных случайностей, от одиночества. Входя в этот мир, Глебка разом приобретал семью, дом, ласку. И всё это предлагалось не на час, не на день, а навсегда.

Навсегда… Глебка поднял голову, медленно огляделся, будто проверяя, что он приобретает, принимая в дар этот обжитой тёплый мир, и встретился глазами с Шилковым. Тот ободряюще улыбнулся ему и спросил:

— Ну, идёт Марфа за Якова?

Глебка тяжело задышал и потупился. Краем глаза он уловил, что Марья Игнатьевна, подняв голову от вязанья, тоже улыбается ему.

— Идёт? — повторил Шилков.

И тогда Глебка, не поднимая глаз, сказал сиплым от волнения голосом:

— Нет.

Он шумно передохнул, словно через силу вырвал из себя это резкое «нет»; потом прибавил тише и глуше:

— Идти я должен. На Шелексу.

В комнате наступила тишина. Всё в ней застыло. Неподвижно и насупясь, сидел за столом Глебка. Застыл напряжённо глядящий на него Шилков. Остановились пальцы Марьи Игнатьевны. Только синяя струйка дыма медленно плыла над столом, да в кухне чётко постукивали ходики.

— Так, — выговорил после долгого молчания Шилков, стараясь, видимо, собраться с мыслями. — Так, значит…

Ни он, ни, Марья Игнатьевна не ждали такого ответа от Глебки. Давеча, уйдя в горницу и шепчась целых полтора часа, они, казалось, всё обговорили и всё решили в Глебкиной судьбе. Нельзя было оставить скитаться в одиночестве по свету обездоленного сироту. Нельзя было поступить иначе! Нельзя было не раскрыть перед ним двери дома и вместе с ними и души свои! И вот они так и сделали. Отказ Глебки войти в раскрытые перед ним двери был непонятен им. Они ещё не верили в окончательность Глебкиного решения. Они полагали, что нет таких причин, которые могли бы помешать Глебке принять новую жизнь.

Глебка полагал, что такие причины есть. Разве мог он, имея на руках важное письмо к комиссару, сидеть в этом доме. Он не рассказал об этом письме даже Марье Игнатьевне. Ни она, ни Шилков ничего не знали об этом письме. Глебка же получил это письмо из дрожащих, восковеющих рук отца. Они не видели, каким при этом было лицо бати. Глебка видел. Они не видели багрового пятна на снегу у крыльца и холодной зари, встававшей из-за леса, когда он вышел утром на крыльцо сторожки и, стоя на его ступенях, поклялся идти отцовской дорогой…

Глядя в лицо Глебки, Шилков вдруг потерял охоту уговаривать его остаться. Молчала и Марья Игнатьевна. Руки её, державшие Глебкину рукавицу, дрогнули, спицы тихо звякнули одна о другую, и из глаз её выкатились две крупные слезы.