Страна желанная

Со страшным напряжением Шергин поднял дрожащую, неповинующуюся руку. Его качнуло в сторону и прижало к стене, но в это мгновение вытянутая вверх рука коснулась стекла… Затем он упал на бок. Силы иссякли. Теперь всё зависело от того — услышали его стук там, внутри спящей сторожки, или нет. Сам он уже ничего больше сделать не мог. Перед глазами пошли колесом оранжевые круги. Голова бессильно опустилась на снег. Шергин ещё успел различить где-то совсем близко возле себя отрывистый собачий лай и потерял сознание.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ОТ ПРИОЗЕРСКОЙ ДО КРЕМЛЯ

Обеспокоенный стуком в окно, Глебка поворочался на пригретом за ночь тощем сеннике и снова готов был погрузиться в крепкий сон. Но внезапно Буян сорвался с места и с громким лаем кинулся к двери. В то же мгновение Глебку точно ветром сдуло с лежанки. Сон разом слетел с него. Холодный пол ожёг босые ноги, но Глебка словно не почувствовал этого обжигающего холода. Он стоял посредине сторожки, сдерживая дыхание, и ждал, не повторится ли стук в окно. Он теперь был уверен, что слышал стук, что это не во сне померещилось, а было на самом деле. Это не могло померещиться. Нет-нет. Это был не сон. Это было то, чего он ждал так долго, ждал все эти дни, ждал каждую ночь…

Буян завыл и с остервенением заскрёб когтями дверь. Не раздумывая больше, Глебка опрометью кинулся в сенцы. Дрожащими руками он откинул дверную щеколду и выскочил на крыльцо. Под окном возле крыльца лежал человек. Луна ярко освещала его лицо.

— Батя! — крикнул Глебка не своим голосом и как был босиком прыгнул с крыльца прямо в снег.

Глебка не помнил, как затащил отца в сенцы. Он растерянно метался по сторожке, не зная, что делать. Затем, сунув ноги в валенки, убежал звать деда Назара.

Разбуженный Глебкой дед Назар тотчас прибежал к сторожке. Он оказался не в пример расторопней Глебки. Втащив Шергина из сеней внутрь сторожки, он уложил его на сенник в углу около лежанки, раздел, обмыл и как мог перевязал раны. На перевязку пошли два рушника и холстинная рубаха. За рушниками и рубахой дед Назар сбегал в свою хибарку. Вместе с ними он принёс какие-то целебные травки, действие которых известно было ему одному. Прикладывая травки к ранам, дед тихонько приговаривал:

— Вот так. Глядишь, оно и полегчает и огонь оттянет… И лихоманку уймёт. И всё как есть ладно будет.

Дед Назар несколько раз повторил, что всё ладно будет, но при этом старался не встречаться глазами с Шергиным, так как видел, что «ладно» не будет. Раны были смертельны, и это понимал не только дед, но и сам раненый.

— Ты очень-то не тревожь. Всё одно, — сказал Шергин деду и, покосившись в сторону стоявшего возле порога Глебки, замолк. Дед сердито затряс бородкой и, насупясь, продолжал своё дело. Перевязав раненого, он побежал к себе.

Шергин проводил его глазами и поманил к себе Глебку. Глебка подошёл и сел возле отца на низкую скамеечку, которая стояла у лежанки. Он был совершенно подавлен всем, что довелось ему видеть и пережить за эту ночь. В страшном смятении смотрел он на раны отца, на его серое, осунувшееся, измученное лицо, которое едва можно было узнать.

Шергин протянул руку и положил её на Глебкину открытую ладонь. Рука была горячая, словно огненная.

— Свиделись всё ж таки, — сказал отец, с трудом шевеля запёкшимися, покрытыми белой корочкой губами. Потом, помолчав, прибавил: — Одолел.

Он глядел в тёмный, закопчённый потолок, а видел глухой молчаливый лес, наметённые ветром сугробы, неровную тропу, пробитую в снежной целине собственным телом. Он мучительно волок это обессилевшее тело через лес, оставляя за собой красный след…

— Одолел, — повторил он, и в мутных, усталых глазах его блеснул живой огонёк. — Одолел. Многое человек одолеть должен. А большевик — особенно.

Шергин закрыл глаза, словно собираясь передохнуть, потом открыл их и спросил:

— А ты знаешь, что это за люди большевики? Про Ленина слыхал что?

— Про Ленина? — переспросил Глебка, наморщив лоб, и внезапно вспомнил утро после отъезда отца в волость и деда Назара с книгами. — Ага. Как же. Это который в подполе. Ленин — вождь мирового… — Глебка запнулся, — мирового про-ле-та-риата.

— Верно, — сказал Шергин. — Молодец. Про какой только подпол говоришь, не понять?

Глебка рассказал, как прятал дед Назар книги и как обнаружил портрет Ленина. Шергин поглядел в угол, где раньше висела полка с книгами.

— И в самом деле нету, — он помолчал и прибавил: — Ничего. Книги хоть и укрытые лежат, да правда, которая в них сказана, по свету гуляет.

Он снова перевёл глаза на Глебку… Надо вот и ему эту правду передать про большевиков, про Ленина, про коммунизм, про рабочий класс — эту живую плоть революции, про его священную борьбу, про всё, что совершается сегодня в мире. А совершается сегодня в мире такое, чего во веки веков не совершалось. Всё это важней важного объяснить. Мальчонка на выросте и как раз в сознание начинает входить. Тут-то и надо окрылить молодую душу, дать ещё не окрепшим ногам твёрдую почву, поставить на верную дорогу, на большак, чтоб не плутал человек, не колесил по глухим просёлкам. И кто же, как не отец, обязан первым помочь во всём, первым объяснить.

Шергин весь напрягся, силясь отвлечься от раздирающей его боли и собраться с мыслями. Но первая мысль, которая возникла, в его голове, была мысль о том, что он умирает. Эта мысль являлась и раньше, ещё там, в лесу, потом — во время перевязки. Ему внезапно раскрылся страшный смысл этого и раскрылся в одном слове. Слово это было — никогда. Он никогда больше не наденет на ногу вот этот, лежащий под лавкой валенок. Никогда больше не заскрипит под его ногами хрусткий снежок. Никогда больше не прошумят над головой любимцы его — высокие, кудрявые, позолоченные солнышком сосны. Никогда больше не сможет он прикоснуться к тёплой щеке Глебки, говорить с ним…

Шергин закрыл глаза, обессиленный на этот раз не потерей крови, не страданиями от ран, а отчаянием, навалившимся на него, как чугунная плита.

И тут вдруг Глебка позвал:

— Батя.

Он коснулся его рукой и напомнил просительно:

— Батя. Слышь. Ты про Ленина хотел сказать.

Шергин, не раскрывая глаз, прислушался к звуку Глебкиного голоса. Ему показалось странным, что он слышит его: так далеки и отрешены были его мысли. Но он слышал. Сначала только голос, потом различил слова и, наконец, и смысл этих слов.

— Про Ленина? Да, про Ленина и про многое другое.

Шергин сильно вдохнул воздух всей грудью и открыл глаза. Над головой навис низкий потолок сторожки, но широко раскрытые глаза видели другое. Они видели бескрайние пространства, неоглядные русские равнины, кудрявые леса, плавные могучие реки. На широком, размашистом просторе стоит Москва. Посредине Москвы стоит Кремль. Его окружает древняя зубчатая стена. За стеной светится в ночной мгле окно. За тем окном бессонно работает Ленин. Окно глядит в глухую ночь, и весь мир видит его. Оно светит каждому человеку. В далёкой, занесённой снегами сторожке лесник Шергин оглядывает прожитую жизнь, сверяя её с той правдой, которая пришла к нему оттуда, из-за красных зубчатых стен Кремля.