Повесть о Платоне

Платон. Не верю тебе.

Душа. Что-что? Не веришь собственной душе? Так не бывает.

Платон. Я в замешательстве. Не буду скрывать. Помоги мне.

Душа. Нам надо кое о чем условиться. Ты хочешь дойти до границ твоих познаний и твоей веры. Это так?

Платон. Конечно.

Душа. Тогда я больше тебе не защита.

Платон. Защита отчего?

Душа. Не знаю. Долг души — защищать подопечного…

Платон. Когда-то я видел изображение ангела-стражника с огненным мечом.

Душа. Вот-вот, что-то в этом роде. Но если ты действительно хочешь узнать некую правду…

Платон. Только этого и желаю.

Душа. Пусть будет так. Я не буду больше преграждать тебе путь. Удачи тебе.

Платон. Когда я вновь тебя увижу?

Душа. Видел ли ты меня по-настоящему хоть раз? Иди же. Горожане ждут тебя.

30

Видите этот обугленный лист бумаги? Обратите внимание: на нем имеются слова, написанные старинным английским шрифтом. Звездочками я обозначаю выжженные или вырванные места текста. Я прочту вам то, что сохранилось; заранее прошу прощения за резкость и неблагозвучие, присущие старинному выговору. Текст считается подлинным.

Есть все основания считать, что Элиот — это имя автора или певца произнесенных мною слов, и, к счастью, до нас дошли некоторые памятники, которые могут способствовать более точному установлению его личности. Был найден прозаический отрывок со словами: «Как пишет Джордж Элиот[32]…». Кроме того, коллекция стенной живописи эпохи Крота, экспонаты которой предположительно датируются XVIII–XXI веками, содержит картину или плакат с надписью: «Альгамбра»[33]. Мы представляем нашего родного и любимого Элиота, шоколадного щебетуна, гуттаперчевого негра». Я уже говорил вам, что в ту эпоху земля была разделена на так называемые «расы», и причины этого разделения носили, как мы склонны полагать, не духовный, а климатический характер; «шоколадный» и «негр» — это синонимы понятий «африканец» и «чернокожий». В эпоху Чаромудрия люди, конечно, были убеждены, что черные «расы» стоят ближе к богу и поэтому обуглены лучами божественной любви. Итак, можно предположить, что приведенные мною слова принадлежат африканскому певцу Джорджу Элиоту. Я прекрасно понимаю, что уверенности в этом быть не может, но сделанный мною вывод, по крайней мере, согласуется со всеми имеющимися у нас данными.

Текст как таковой интерпретировался исследователями по-разному. Один из них утверждает, что «обломки» и «руины» — одно и то же и что Джордж Элиот просто созерцает развалины часовни или церкви Святого Иеронима, построенной в более раннюю эпоху. Но другой историк оспаривает это мнение, считая, что «руины» — то же самое, что «руны», то есть письмена, а «Иеронимо» перестановкой букв можно превратить в «они о мире». Таким образом, получается:

(Здесь в квадратные скобки заключены слова, вставленные в порядке конъектуры, на основании догадок.) Развивая эту гипотезу, я, Платон, думаю, что чернокожий певец пророчествовал о гибели мира Крота, о его распаде на руины и обломки. Позвольте мне процитировать мои же слова, сказанные по этому поводу ранее: «Воистину бедственным было положение поэтов и певцов той эпохи, которые, как мы полагаем, выполняли лишь развлекательные функции. Нам неизвестно, где они выступали — в общественных местах или на частных собраниях, но, так или иначе, скудость сохранившихся данных, имеющих к ним отношение, и характерная меланхолическая окраска тех их произведений, что дошли до нас, говорят о том, что статус их был низким». Было даже высказано предположение, что Джордж Элиот намеренно создал этот стихотворный «обломок», или «руину», чтобы выразить таким образом свое отчаяние. Возможно, существовала давняя традиция «руинной поэзии», и не исключено, что он стал ее последним представителем. Прошу прощения. Мой свет начал блекнуть. Вы уже заметили, да? Ничего страшного, для тревоги нет никаких оснований. Это не болезнь. Вам ничто не угрожает. Я устал, и только. Выступление мое окончено.

31

Что-то происходит. Что-то надвигается. Я слышу крики и лепечущие шепотки, а вот начали возникать тени. Чувствую, как они обступают меня. Душа! Мне неспокойно. Я ощущаю их явственней, чем ты можешь вообразить. Душа! Где ты? Вижу бледного юношу, прислонившегося к столбу. Девушка. К ней подходит животное. Теперь видно название: Голден-лейн — Золотой переулок. Кто эти люди, проходящие рядом со мной? Их так много. Я никогда не знал такой тесноты. Чувствую шум великого ветра. Душа! Ты от этого была мне защитой? Ты оберегала меня от них?

32

Сидония. Значит, ты его видел?

Орнат. Он стоял около ворот калек[34], с внешней их стороны.

Сидония. Удивительно. Это не назовешь его обычным местом.

Орнат. И еще одна странность: он разговаривал сам с собой.

Сидония. Быть не может!

Орнат. И размахивал руками вовсю. Выглядел очень разгоряченным.

Сидония. Ты что-нибудь уловил из его речей?

Орнат. Что-то насчет Золотого переулка. И что его окружает толпа, хотя он стоял совершенно один. Потом он приблизился ко мне.

Сидония. Как ты поступил?

Орнат. Почтительно поклонился ему, а он в ответ тоже поклонился. По обычаю мы должны были соблюдать тишину…

Сидония. Конечно.

Орнат. Но он вдруг спросил, не жду ли я кого-нибудь.

Сидония. Что?

Орнат. Я сказал: «Нет, не жду. Просто храню молчание, потому что этого требует благочестие». Тогда он засмеялся.

Сидония. И ты тоже?

Орнат. Естественно. Потом он спросил меня, не думаю ли я о чем-нибудь. Я ответил: «Нет, не думаю». Он спросил почему. Я объяснил: «Думать необязательно. Это ведь не то, что грезить».

Сидония. Хорошо сказано.

Орнат. Спасибо. Потом он провел ладонью по лицу и сказал, что видел меня участником гонки на весельных лодках, когда мы состязались с командой Эссекс-стрит. Он спросил меня, кто победил.

Сидония. Какой диковинный вопрос!

Орнат. Мне пришлось растолковать ему, как ребенку, что никаких победителей нет и быть не может. Он опять засмеялся и спросил меня, не потому ли у меня такой унылый вид.

Сидония. Не лишился ли он ума?

Орнат. Он действительно завел речь об утрате — правда, не ума, а души, но это было настолько нелепо, что я притворился, будто не слушаю. Потом, помолчав, он сказал, что отправляется в путешествие.

Сидония. В путешествие? То есть…

Орнат. Покидает наш город.

Сидония. Зачем, скажи на милость?

Орнат. Именно такой вопрос я задал ему.

Сидония. И что он ответил?

Орнат. Обвел взглядом все вокруг и что-то пробормотал об иных местах. Об иных людях. Я сказал: «Послушай меня, Платон». Я употребил именно такое обращение.

Сидония. Не как к оратору?

Орнат. Нет. Это почему-то показалось мне маловажным. Или излишним. Итак, я сказал: «Послушай меня, Платон. Мы росли в нашем городе все вместе. Мы подчинялись его предписаниям. Нас посвятили в его тайны. Ты был избран оратором, чтобы наставлять нас. Мы проводим жизнь в раздумьях о благости города, в созерцании его красоты. Мы внимаем твоим рассуждениям о его внутренней гармонии. Зачем же искать иное за пределами его Стены?» Он дал замысловатый ответ.