Страница 2 из 5
Родители как могли развлекали гостя, но получилось не очень складно, так как обычно балагурил сам прокурор. Раз-другой, между рюмками, он дежурно поулыбался отцовским шуткам, а потом… как швырнет в сердцах недоеденный огурец в стену, прямо над телевизором. «Ну что за жизнь такая, ребята?! Копнешь – дерьмо! Сплошное дерьмо!»
В то время Трубадуру было лет семь. Прокуроров, по малолетству, он еще не боялся, тем более своих – друзей семьи, и потому происшествие хоть и впечатлило его, однако не очень сильно. Подумаешь, расшумелся человек, с кем не бывает. Обычно в их спокойном, в общем-то, доме на повышенных тонах обращались только к нему – отпрыску. Случалось такое довольно часто и всегда по делу. (К последнему выводу, как это бывает, Трубадур пришел, когда родителей уже не было с живых, и каяться пришлось в одиночку.) Короче говоря, удивить пацана криками было трудно. Швыряние огурцами – до этого случая ни члены семьи, ни их многочисленные знакомые не грешили подобным пренебрежением к гостеприимным стенам – больше заинтересовало, чем шокировало. Трубадур уже прикинул, как здорово будет пулять огурцами в дощатый забор во дворе, и как далеко, с хрустом, будут разлетаться зеленые осколки. Оставалось только найти источник снарядов. Несколько известных запасливостью семей, живущих в их доме, он знал, и где стояли их сараи – тоже. «Соленые даже лучше… От соленых брызги полетят…» А уж из слов прокурора он и вовсе ничего нового для себя не вынес. Правда, вместо сказанного «копнешь» мальчишка расслышал «какнешь» и был уверен, что не ослышался. Мама часто зажимала ему ладонями уши, когда прокурор бывал у них в гостях. Это не помогало, наоборот – ясно становилось, что именно надо запоминать.
Засыпая той ночью, он не сомневался, что на самом деле в его жизни все устроено точно так же, как и у прокурора: какнешь – дерьмо. Трубадур сказал бы: «говно» – складнее и понятнее. Только кричать по этому поводу он точно не стал бы – кого удивишь? – и бросаться чем попало куда попало – тоже…
Рассудительность семилетнего Трубадура могла бы служить основанием для законной гордости – мало кому удается в детстве похвастаться этим качеством. Как, впрочем, и в юности. А если честно, то и в зрелости… Иными словами, вполне можно было бы позадирать нос, хотя бы слегка, но куда его задирать, если в нем сплошной насморк…
Обои пришлось переклеивать во всей гостиной, так как остаток «родного» рулона, извлеченный из кладовки, оказался слишком ярок, изрядно пылен и до обидного мал. Трубадур нюхал ласковый запах домашнего клея, сваренного в старой кухонной кастрюле, помогал родителям намазывать этот кисель на отмеренные куски обоев и думал, что все-таки здорово вышло с огурцом: бордовые в золотой ромбик стены ему нравились гораздо больше, чем пострадавшие от удара овощем бледно-желтые с розовыми кленовыми листьями, девчачьи какие-то… Он елозил по бумаге малярной кистью, то и дело попадая коленками на мокрые участки, и повторял в такт мазкам сказанные прокурором слова, точнее, то, как он их услышал. По большому счету, разница между «копнуть» и «какнуть» оказалась не такой уж существенной не только на слух: тайна одной профессии и обыденное явление в другой – его, Трубадура, будущем ремесле… К тому времени, когда он вспомнит эту историю и повеселится от души, описывая ее в первом своем рассказе, стены гостиной еще трижды поменяют свой цвет.
«Вот же, чертова псина, куда завела своим лаем… Опять прокурора вспомнил…»
Надо сказать, слишком часто в последние дни настигала Трубадура прокурорская фраза, по-детски трогательно переиначенная без малого полвека назад. Вот и сейчас он отлично понимал, почему ему не работается, а зеленая папка с набросками ничего, кроме раздражения, не вызывает. Остальное – пустое: погода… собака… Чертовски хотелось настоящего чуда, пусть маленького.
– Могли бы уже и облагодетельствовать. Так сказать, за выслугу лет, – подумал он вслух, рассматривая тусклую сорокаваттную лампочку на углу дома сквозь янтарь содержимого хрустального бокала. – Жила была лампочка и вдруг стала солнышком… Вот тебе, друг мой, и чудо. Как заказывал. Ну что ж, и на том спасибо. – Трубадур символически приподнял бокал. – За волшебников.
Каждый из нас, по его мнению, был большим волшебником по части отлынивания от насущных забот. Кто бы спорил.
Глава вторая
Несмотря на бесконечную лень, литературная плесень, которая самым чудесным образом размножалась в доме Трубадура с фантастической быстротой, пожирала любое изначально свободное или случайно освободившееся пространство: часть обеденного стола, полки в посудном шкафу, каминную доску… С каминной доски, случалось, после непродолжительных прощаний и не очень цензурных напутствий творчество отправлялось приносить автору пусть кратковременную, но вполне реальную пользу.
– Еще как горят! – азартно восклицал Трубадур в такие моменты.
Иногда, в особенно холодные вечера, меня тоже приглашали участвовать. Я приносил стопку черновиков и тихо завидовал хозяину: мои бумаги сгорали заметно быстрее, а исписанные листы не скручивались, не корчились в агонии, но почти сразу же распадались на невесомые частички серого пепла и, как мне самому казалось, в основном без задержки вылетали в трубу.
В целом же, очищение Трубадуром каминной полки не вносило ощутимых перемен ни в обстановку, ни в атмосферу его жилища… Если смотреть непредвзято, то именно разнокалиберным мятым блокнотам, разбросанным повсюду салфеткам с невнятными набросками будущих гениальных творений и прочему хламу, сопутствующему человеку, непременно желающему казаться окружающим и себе самому творческой личностью, оказалось под силу связать воедино частички пестрого, разностильного интерьера, доставшегося Трубадуру вместе с домом от предыдущего хозяина. Сам он, по большому счету, ничего особенного в этот дом не привнес, разве что кресло-качалку, с первого дня получившее постоянную прописку на террасе. Но и то «неособенное», что переехало вместе с Трубадуром, – если вынести за скобки уже упомянутое кресло, – временами начинало ему казаться лишним. Тогда наступало время «великого перемещения всего возможного с места на место» или просто время «великого перекладывания».
Представление Трубадура о домашнем уюте сводилось к хаотичному расположению вещей, неизбежных для жизни, необязательных для нее и совсем уже лишних. Чаще всего он сам путался в этой классификации, признавая ее, особенно в дни «великого перекладывания», насквозь лицемерной. Десятки предметов, неоспоримо представлявших собой «бытовой мусор», героически оборонялись до конца бессмысленного мероприятия и выстаивали в этом ожесточенном бою хозяина с самим собой. Другие оказывались еще удачливее – стремительно и фактически без потерь прорывались они вверх по выдуманной лестнице ценностей, брали ее целыми маршами и обретали в новом статусе гарантированную неприкосновенность. Минимум на полгода, а то и на год.
Во времена Трубадурова детства – моего, кстати, тоже – мальчишек и девчонок одинаково завораживали картонные калейдоскопы, раскрашенные под синие колпаки мультяшных кудесников. Это и было настоящее волшебство: смотришь в трубку с узкого конца – видишь один узор, сложенный из разноцветных стеклышек, чуть шевельнул рукой – поменялась картинка, а стеклышки те же… Лично я разломал никак не меньше десятка калейдоскопов, но так ничего и не понял… Примерно таким же загадочным образом одни и те же вещи перемещались вокруг Трубадура, словно в волшебной трубке, неизменно резервируя центр для зубной щетки, бритвы, очков с плюсовыми диоптриями и кресла-качалки, накрытого любимым дедовским мохеровым пледом, точнее, его останками. Обо всем остальном Трубадур так и думал – «все остальное», но никогда не находил в себе достаточных сил, чтобы назвать это «все остальное» ненужным. Даже гитару, задуманную производителем как шестиструнка, однако неведомо сколько лет довольствующуюся четырьмя… Одна из оставшихся струн местами расплелась, будто в трауре распустила косы, и теперь не положенно, то есть бесстыдно заигрывала белесыми стальными проплешинами с солнечными лучами. В свое время Трубадур неплохо исполнял под грустные переборы «Ой, да не вечер…», заочно соперничая с Бичевской, и обожаемую студентами-медиками заунывную песняровскую «Перепелочку», переиначенную на профессиональный лад и помогавшую вызубрить весь анатомический атлас. При словах «…А у пирапелки печень болыть…» на глаза общежитского вахтера обычно наворачивались слезы, он все про себя знал… Теперь инструмент был на вечной стоянке в углу гостиной, цепко держась за стену колками с отбитыми пластмассовыми наконечниками. Похоже, что и место, и статус реликвии гитару вполне устраивали.