Страница 13 из 28
– Хватит шанег, садись завтракать, – командует папа, и мы втроем садимся за стол. Выпиваем по стопке.
– Рассказал бы сыну-то как в школу к ребятишкам приглашали, о войне рассказывал. А то болтают, кому не лень, а мужики, которые воевали, будто и не причем, – призывает мама и подмигивает мне.
Папа вяло возражает:
– А ты попробуй, расскажи, если ребята ничего не смыслят. Они в пятом классе и разговор только про стрельбу.
– А ты рассказывай, что видел.
– На войне такого навидаешься, что лучше не рассказывать. Срамота одна с этой встречей. Ребятишки ждут особенное, а я что – об одном рассказывать нельзя, другое не интересно им.
– Что ребят-то интересовало? – спрашиваю.
– Как обычно, сколько немцев застрелил?
– А ты что?
– Что, что – говорю, как было: стреляешь из автомата в их сторону, чтобы не повадно им целиться, а попал в кого или нет – кто знает? Особенно в Будапеште было опасно. Некоторые наши командные пункты уже находились в городе, а совсем выгнать немцев и мадьяр никак не могли. Везешь связного офицера на командный пункт, а из какого-нибудь окна так польют очередью, тут одно спасенье: полный газ и за угол, если такой увидишь. Выследишь, откуда стреляют, и пошлешь в ответ очередь. А то и пулеметчик пошлет свои зажигательные. Пока там очухаются, пролетишь полосу, которая простреливается.
– У тебя же медаль «За отвагу», – напоминаю я. – Ее только за личное мужество давали. Вот и рассказал бы, за что. За Будапешт наверно?
– Нет, «За взятие Будапешта» давали всем, если твой батальон участвовал в штурме. И поварам давали, и сапожникам.
– За отвагу-то за что дали?
– Это за Балатон. Тоже в Венгрии. Немцы отступали, отступали, а потом, откуда ни возьмись, как пошли ломить, что впору самим окапываться. Несколько прикомандировали к разведчикам. И я с ними. Вот уж лихие ребята, как один. Они даже с офицерами по-другому разговаривали, чем наш брат. Никогда не говорили, зачем едем. Только по карте направление, да особо опасные места показывали. Всегда брали с собой много гранат. Иногда уходили пешком в занятые станицы, и мы ждали их по несколько часов в укрытом месте. Чаще возвращались тихо. Но бывало, что специально шумели. Со стрельбой, с гранатами, шум, панику поднимали. Будто наступление какое. Тут уж и мы откручивали выхлопные трубы и мотоциклетной трескотней помогали. От нас шуму больше, чем от пулемета.
– Ну и рассказал бы ребятам, за что получил медали.
Папа усмехается.
– Ну, были медали, а другой, может, в окружении лицо в лицо не одного немца укокошил, а ему не дали, потому что погиб и никто не подтвердит его геройства. Да и командиры не любили докладывать об окружениях, потому как сами виноваты – не доглядели.
Мама успокаивает:
– А Нина, учительница-то, хвалила и тебя, и Сашку Ровнера.
Папа оживляется.
– Сашка – тот знает, как детишкам потрафить. Ну, спрашивает, что на войне самое главное? Ребята гадают: один говорит – пушки, другой – самолеты, третий – автоматы, перечисляют все. Семеныч и отвечает им, что самое главное на войне – хлеб. Голодный солдат, говорит, не вояка. Так вот он, Семеныч, подвозил на передовую хлеб и рассказал про такие случаи о бомбежках, атаках, перестрелках, что ребята, наверно, час слушали и не шалили.
– И правильно делает, что умеет рассказывать, – подытожила мама.
– А я что, обидное сказал? Это на фронте кашеваров ругали, потому что всегда опаздывали с едой, а пуля или осколок летели во всех, не разбирая.
Валяние валенков
Я отвлекся от рассказа о папином возвращении с войны. Видимо, чувство радостного возбуждения сказалось и на сне. Я проснулся рано, убедился, что вчерашний день не сон – папа действительно дома, спит в маленькой комнате на нашей широкой деревянной кровати и из-под одеяла видна ступня ноги в белом и твердом как камень гипсе. Я обследовал места, где может лежать что-нибудь съестное. Из прикрытой полотенцем ладки исходит кисловатый запах ржаного теста. Мама еще не вернулась со скотного двора и не пекла шанег. Я-то запомнил с вечера другой запах, но утром нашел только две пустые жестяные банки из-под тушенки.
Мечты о новой сытой жизни улетучивались. После скудного завтрака папа оделся, подхватил костыли и пошел в правление колхоза. Вернулся нервный, расстроенный, молчаливый.
– Что Тетерин-то сказал? – спросила осторожно мама.
– Сволочь, даже не посмотрел в мою сторону. Я сказал ему, что раненым солдатам положена помощь. Семья голодает. Он буркнул счетоводу: «Выпиши три кило муки за наличный расчет». Гад, попался бы он нам на фронте. Я говорю, не с наживы приехал, где у меня деньги? Да и три килограмма не спасут. Увидит он меня еще.
Папа замкнулся. Встречался с немногими вернувшимися с войны мужиками. У них с нашим соседом, тоже фронтовиком Евгением Енягиным (по-деревенски – Еня), возникла идея научиться валять валенки. Обувь на севере стоит выше еды и одежды. Зимой – тем более. Недаром пуще всего боятся в холод подмочить или заморозить ноги. Их прежде всего отогревают, добравшись до тепла. Не только наша семья, вся деревня поизносилась. Не осталось умелых и сильных мужиков для катания валенок. Старик Влас знал эту премудрость, да сил не имел и инструмент давно забросил. Изготовление валенок требует не только умения и инструментов, но и большой физической силы. Енягин пришел с войны раньше папы после сильной контузии и ранения в руку. Папа мог стоять только с помощью костыля, но руки были крепки, чтобы отбивать и пушить шерсть с помощью специального приспособления. Это своего рода лук с тетивой из витого бычьего ремня. Удар по туго натянутой тетиве специальной деревянной ручкой вызывает ее долгое колебание. Касаясь свалявшейся шерсти, колеблющаяся тетива разделяет и разбрасывает шерстяные волокна. Шерсть становится почти воздушной, легкой, как облачко. Только такая шерсть после многократного мокрого сминания становится ровным, прочным и мягким войлоком в форме валенка. Специальные колодки и клинья позволяют придать валенкам нужную форму и размер по ноге. В отличие от заводских валенки ручного изготовления отличаются легкостью, эластичностью. И дольше не изнашиваются. В них шерсть сохраняет все природные качества, держит тепло, остается эластичной и в то же время пропускает воздух настолько, чтобы нога не потела.
Несколько вечеров папа с Еней брали уроки у деда Власа, собирали по деревне завалявшиеся инструменты, восстанавливали утерянные детали. Потом яро взялись за работу и наша изба пропиталась запахом мокрой шерсти, влагой от кипятка и сушки сформированных валенок в русской печи. Когда наши мастера сбивали шерсть в плотный сформированный войлок, стукотня слышалась на полдеревни.
В семье впервые у каждого из нас появились свои валенки. Полдеревни обзавелись зимними обновками. Мастера брали за свою продукцию по-божески. Платили им без таксы, кто чем мог: картошкой, капустой, грибами, мукой, шерстью.
Папе дали вторую группу инвалидности. Несколько раз он ездил в Вельск менять гипс. Нога срасталась с трудом. И все равно срослась плохо, папа прихрамывал всю жизнь.
Как-то зимой председатель колхоза Тетерин пришел в наш дом:
– Хватит шабашничать, иди в овинах зерно сушить.
Папа схватил свой костыль, но не успел пустить его в дело – председатель вовремя выскользнул из избы. Папа сдержал свое слово и в колхоз больше ни ногой.
Попытка уехать
Весной папин друг детства Константин Петрович Галкин, оставшийся после демобилизации в большом донецком колхозе (село Комари в 30 километрах от Донецка), написал ему и попросил помочь перевести туда его семью – жену и двух дочерей. Заодно звал и нас на юг, где уже не знают голода. Брат Боря тоже запросился поехать с папой. И они уехали. Писали оттуда, как хорошо, оказывается, можно жить: тепло, сытно, к людям хорошее отношение. Папе там дали гусеничный трактор и он, приспособив к левой педали свой костыль, исправно работал на машине весну на пахоте и посевной, летом таскал прицеп, осенью пропадал на уборке. Боря легко освоился с местными условиями, влился в среду подростков, которые его любили за смелость и общительность. На заработанные трудодни они купили мешок пшена, несколько узлов другой крупы, белой муки. До Москвы невозможно было достать билеты, поэтому добирались, где на крыше, где на подножках, где в товарняках. Хлебные припасы служили платой тем, кто сгонял их с поездов. И все же немного привезли домой и я до сих пор в восторге от пшенной каши на молоке. Она мне не приедается. В отличие от овсянки, на которую обрекла меня моя старая печень, пораженная эхинококкозом и гепатитом Ц.