Комбыгхатор

— Ну, тогда режьте.

— Жа-алко, ведь такой малипусенький, — Теся заглянула в корзину и посмотрела на предыдущий, только что целованный гриб. Шмыгнула носом. Игнатий Игнатьевич стоял уже за спиной. Она осторожно прикрыла мхом этот белый белый, набросала сверху сухих сосновых иголок, встала с колен и опять, но теперь уже с высоты роста, глянула в свою корзину. Нет, этот пегий, с прожилочками на шляпке от сосновых хвоинок, он был, осень красив, но ей уже не хотелось целовать снова. Она шмыгнула носом и опять посмотрела туда, где прикрыла грибок.

Все еще держа в руках нож, все еще чувствуя жалость — и к себе даже больше, чем к оставленному грибу, совсем вся расстроившись, она обернулась за помощью к Игнатию Игнатьевичу, как два черных зрачка уперлись ей в лоб.

— Зачем вы приехали?

— Я не при… — машинально проговорила она, а во рту отчего-то стало шершаво и сухо. — Простите, — кашлянула она, отведя глаза в сторону.

Игнатий Игнатьевич тоже отвел глаза и кончиком палки пощупал под ногой мох. Теся спустила из груди воздух, но неожиданно поперхнулась, закашлялась и, кашляя, ничего не могла поделать с трясущимися руками, в которых лихорадочно прыгал нож.

— Извините, Тесла Григорьевна. Это вы простите меня. Но все-таки будет лучше, если мы внесем некоторую ясность в наши отношения. Нет, я вас не тороплю. Но поговорить надо. Вы согласны?

Теся чуть не кивнула и внутренне даже кивнула, но спохватилась, взяла себя в руки, и все-таки пару секунд прислушивалась к своей голове: кивнула та или нет. Этих секунд замешательства ее спутнику хватило вполне.

— Ну и прекрасно. Давайте тогда отметим наше первое взаимное понимание. Пообедаем, я хотел сказать. Уже время.

— Нет-нет, я не буду, я не хочу, — испуганно замотала головой Теся, отступила назад и почувствовала под ногой хруст. Она обернулась и сдвинула сапогом лоскут мха, под ним оголилась земля — очень твердая, гладкая, черная и осклизлая. Белый раздавленный гриб-малютка лежал теперь на боку. Как ребенок, выпавший из коляски на что-то невыразимо мертвое. На чужую, покрытую гудроном планету.

Они еще походили, молча, в отдалении друг от друга. Потом Игнатий Игнатьевич. Она безрадостно подошла, думая, что гриб, но он уже достал из кармана широкую полиэтиленовую пленку, встряхнул и расстелил на земле. Сам сел на краешек пленки и заставил Лясю сесть на другой. Затем достал из другого кармана газетный сверток и развернул: два куска хлеба, пересыпанных солью, яйцо, огурец. Огурец он разрезал вдоль, яйцо так же. Положил половинки того и другого на два куска хлеба и протянул один Тесе.

— Угощайтесь!

Она отнекивалась и уверила, что есть совершенно не хочет. Но попила бы воды.

— Ну, тогда огурец. Он будет вместо питья.

Она взяла свою половинку. Держала ее на кончиках пальцев, как зеленую лодочку, на которой хотелось уплыть, даже не домой, а куда-нибудь, где ее не знают, потому что она ничего не сделала, чтобы ее узнали.

Осторожно вернула свой огурец обратно на хлеб.

— Нет, в действительности… Спасибо. Я не хочу.

— Ну что же, была бы честь предложена. Я закурю, если не возражаете?

Теся полноценно кивнула. Игнатий Игнатьевич стряхнул с колен крошки и достал из портсигара самодельную папиросу.

— В космополиях, слышал, ваши давно не курят, — с нарочито незавершенною интонацией сказал он, вытряхивая из гильзы лишние табачные крошки.

— Я курю, — тихо сказала Теся. А потом, помолчав и чувствуя, что краснеет: — Я хотела…

— Не предлагаю, — сухо сказал Игнатий Игнатьевич. И, прикусив папиросу меж крупных желтых зубов, достал из кармана спички и прикурил.

Он курил и молчал. Теся молчала ему в ответ. В то утро она даже не вспомнила, что забыла взять сигареты. С тех пор, как разрешили работать в школе, она старалась курить только дома, одна, и это не казалась ей интересным. Интересного ей хватало в другом. Вот хотя бы поехать всем школьным автобусом по грибы.

Вверху понемногу светлело, облака поднимались и разрывались, бор протяжно шумел, сосны тихо качались, внизу пробегал ветерок. Теся невольно ловила его лицом, пыталась подставить то лоб, то щеку, то подбородок, как внезапное солнце плеснулось сверху в глаза и залило весь бор. Будто в кружку вливалось пиво. Солнце и хмелило, как пиво. Все: и белая пышность мха, и литые, коричневые и ровные, как церковные свечи, сосны, и зеленые клубы хвои над головой, и сам свет, и лежащие на земле тени… — все это словно всплывало и плыло куда-то в небо…

Игнатий Игнатьевич давно что-то говорил. Она слушала и не слышала.

— И только потом я понял Пабло Неруду, его слова: «Кто не видел чилийского леса, тот не знает нашу планету». Для меня же чилийский лес — это наш бор. И я бы еще немного поправил Неруду: «… тот не знает нашего бога». В детстве я серьезно считал, что лес — это бог. А бог — это лес. Я вот так же ходил по грибы и вот так же, как вы сейчас, целовал каждый гриб, а когда забывал какой-то поцеловать, доставал его из корзины назад, чтобы все же поцеловать, иногда даже лишний раз, потому что боялся какой-нибудь гриб пропустить. Так я благодарил бога. Мама всегда мне клала в корзину хлеб, но я весь его не съедал, а кусочек прятал под мох. Для бога. Я делал так постоянно. Вы думаете, смешно?

— Наверное, нет.

— Наверное. Хотя и язычество. Впрочем, если позволите.

Кряхтя, он встал на колени, отделил от земли коврик мха, подождал, пока Теся положит туда кусок черного присоленного хлеба, половинку яйца, огурца, а затем опустил мох на место и поднялся с колен.