Страница 25 из 28
Огонек впереди заколыхался и вскоре от него разгорелся факел. В его ярком свете чашник опознал рыжебородого брата Самсония. С ним был кто-то еще.
– Не бойся, воевода, тут чертей, али еще какой нечисти не водится, – сказал Самсоний не заикаясь и не картавя. – Место чистое, замоленное. Здесь храмовая усыпальница, а подземная там, за дверью. Сейчас отопру.
Послышался лязг отпираемых замков. С тяжелым скрипом дверь в подземелье медленно отворилась.
– Под ноги токмо гляди, не обступись, а то можно и башку в кровь расшибить.
Когда звонарь и его спутник скрылись за дверью, Емельян пополз за ними.
И за дверью тоже не поднимался с живота, проворно скользил по острым камням, словно настоящий аспид.
Саженей через двадцать подземный туннель раздваивался.
– Нам на правый локоть, – прогнусавил Самсоний, – а некрополь туда. Там и рака отшельничья, что вам всем понадобилась.
Проход, по которому двигался монах с каким-то воеводой, становился все уже и ниже. Однако через несколько саженей своды коридора опять расширились. Парочка остановилась.
– Сюда завтрева мы и приведем наших гостей. – Рыжий монах громко засмеялся и высоко поднял десницу с факелом, осветив небольшую пещеру.
– Здесь тупик? – задал вопрос спутник звонаря и Емельян с ужасом распознал голос не кого-нибудь, а десятника Пузырева, начальника охраны боярина Скоробоева!
– Отчего же? Вон за той глыбой лаз продолжается. Его прорубили еще при Василии Шуйском. Он в Ильинском монастыре от Бориски Годунова скрывался. А опосля, егда Василий царем стал и со шведами союз подписал, от московитян здесь прятался. Этот рукав подземного хода ведет к берегу Пудицы.
– Не учуял бы неладное боярин. И чашник у него шустрый, аки хорь.
– Где им заподозрить? Владыка пригласит Скоробоева с Емелькой оглядеть усыпальницу, приведет их в сию пещерцу, пропустит вперед. А егда они приблизятся вон к той плите, я вышибу из стеночки сию дубовую опору. Видишь, она еле сдерживает каменный свод? И все, поминай, как звали. В Москву отпишем, мол, несчастливый случай. Ну, для верности несколькими нашими братьями пожертвовать придется. И тебя, воевода, искусно поранить.
– Это для чего?
– Не смышленый какой, а еще воевода! Подтвердишь своими синяками в Преображенском приказе донесение архимандрита. Якобы сам при нежданном обвале присутствовал. Еще и денег получишь, аки раненый при исполнении государева долга. Отошлешь сюда опосля.
– Гляжу ты смышленый за смертоубийство деньжищи хапать.
– А не ты ли смертоубийство предложил? Можно было боярина запутать, куда-нибудь в Звенигород услать, али еще далече.
– Аз не за деньги стараюсь. Сказано царевной – голову боярину с плеч, так тому и быть. А ты, мних, словоблудливый шибко.
– Не гневайся. Аз тоже не свою волю выполняю.
– Вот и не блуди. Скажи лучше, где старая сказка монастырская?
– Тебе – то зачем?
– Ну?!
– В церкви Вознесения, в библиотеке.
– Ты про отшельника Иорадиона, поди, ужо вычитал. Он и впрямь чудодейственное похмелье готовил?
– Летописная запись от лета 7012-го о пустыннике подробная имеется. В раке его прах, в стене. Голова и десница. И про заряйку сказано. Обаче состава эликсира в сказке нет.
– Знать, правду глаголил Скоробоев царице, что главная тайна хранится в могиле старца. Хорошо бы боярина на дыбе подвесить, попытать. Верно, не все он Софье поведал, да черт с ним. Как завтра дело сделаем, так раку и вскроем. Кстати, а почему пустынника целиком в гробнице не похоронили, а токмо башку да десницу в стене замуровали, святой, что ли был?
– Какое там! Видно, для него больше места не нашлось.
– Для боярина Налимова-то?
– Кто тогда ведал? Жил себе какой-то отшельник оборванный на Гадючьем острове и питие непонятное варил. Это ведь опосля, егда Иван III прознал об Иорадионовом боярстве, велел его жинку и ихнего отпрыска Налимовыми величать, а деревню Сырогоново в Миголощи, то есть в колдовскую гать переименовать. Налимовы и ныне в Миголощах живут свободными землепашцами. Их палаты не хуже московских. Хоть и прогневался государь на Иорадиона, что тот ему тайну заряйки не открыл, а Февронию Налимову облагодетельствовал. Вельми возможно потомки старца ведают разгадку его тайны.
– Вельми возможно, – как эхо повторил начальник охраны Пузырев.
– Ты завтра, воевода, егда сюда придем, поближе к Скоробоеву держись. Перед тем как распору вышибать, я тебе знак подам, вон туда под белокаменный свод отпрыгивай, чтоб не зашибло.
Нет, чернец, не успеет воевода-изменник свою продажную душу спасти. И ты не успеешь, – прошептал Емельян Арбузов и проворно, но неслышно пополз к выходу из подземелья.
Несчастный поп
Отец Лаврентий томился уже третий день. И душой и телом. Проклятая сивуха из местного сельпо не оставляла никаких шансов на скорое выздоровление. И батюшка, в миру Лаврентий Горепряд, все подливал и подливал себе в алюминиевый колпачок от авиабомбы, переливающийся всеми цветами радуги напиток.
Водка вливалась в измученный желудок Лаврентия раскаленным металлом, поджигала внутренности. Батюшка ждал, когда рассеется дым в голове, начинал молиться.
После очередных ста граммов душа святого отца негодовала и возмущалась, казалось, даже лягалась где-то между печенью и селезенкой, но быстро успокаивалась и сладко замирала в предвкушении следующей дозы.
Иерей Лаврентий не пил месяцами, но если уж попадали «божьи слезы» к нему на язык, из храма разбегались и богомольные старухи, и юродивые служки.
Тридцати пяти летний поп с пьяных глаз не дрался, не хулиганил, а читал очень длинные проповеди.
Чаще всего он говорил о своей нелегкой судьбе, которая забросила его в эту «ильинскую сатанинскую яму», поносил коммунистов, коих люто ненавидел. Рассуждал об атеизме, как о психологической основе веры. Говорить мог часами, до тех пор, пока прихожане не отдавали все, что у них было и в недоумении, удалялись. Однако Лаврентий не ставил себе никаких корыстных целей. Наоборот, он был абсолютно бескорыстен.
Хитрые служки перешептывались за иконостасами, мол, подкручивает нашего батюшку бес, терзает как свинья брюкву. Трезвый – человек, как человек, но ежели примет на грудь, гаси лампады и беги, куда глаза глядят.
В отрочестве Лаврентий или просто Лавруша не помышлял о духовной карьере. Хотел, как и многие мальчишки стать космонавтом или, на худой конец, летчиком. Или биологом. В школе единственная отметка «хорошо» у него была именно по биологии. Может быть, и вышел бы из Лавруши новый Павлов или Менделеев, но когда он перешел в девятый класс, о нем вспомнил двоюродный дед Пантелеймон Скоробоевич Цветков, архидьякон Коломенской церкви. Он-то и определил парня в духовную семинарию, несмотря на бурные протесты матери, убежденной безбожницы и большевички.
В семинарии Лаврентию понравилось, и он стал учиться гораздо лучше, чем в школе. Науки не вдалбливались в головы семинаристам из – под палки, как он к этому привык, а подавались по-доброму, с душой. И даже изучая по второму разу утопию Чернышевского «Что делать?», ему уже не хотелось изобрести машину времени, перенестись в 19-век и задушить сумасшедшего писателя-социалиста. В школьном итоговом сочинении от РОНО Лаврентий назвал прокламацию Николая Гавриловича «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», полным бредом и похвалил царскую охранку, за то, что она сослала Чернышевского на каторгу.