Страница 8 из 14
Тут загорелся стыд в его жене; огласив площадь стенаньями, она призналась, что безумие мужа вызвано одним ее легкомыслием, и лишь просила не отправлять ее на тот свет в одиночестве, но дать ей в спутники того волокиту, из-за которого чуть не погиб разум и сама жизнь достойнейшего человека. Молодой человек, на которого она указывала пальцем, пытался закрыть лицо, однако же был узнан философом, по сей день гордым от воспоминания своей благотворительности. Испустив тяжелый вздох, он твердым голосом сказал, что если кто и виновен в пороках этого юноши, то не его незрелый нрав, но тот, кто давал ему дурные советы; засим он рассказал свою историю и – поскольку тщеславие не угасало в его душе и в такую минуту – прибавил, что совершил этот опрометчивый поступок в качестве опыта, ибо журналы никак не хотят его понять. Журналист, конечно, был здесь. Он рад был промолчать, но божество вавилонского раскаянья, у которого, по всему судя, нынче был праздник, бросило философа, едва завидев новую жертву, и завладело ею так же точно, как прежними. Журналист признался, что раздраженье почтенного философа вызвано его рассеянным пером, поскольку (мстительно прибавил он) ростовщик не хотел оказать ему снисхождения, и он не имел бесстрастия разбирать метафизику человеческой воли пред воротами долговой тюрьмы.
Народ не успевал поворачивать голову от одного к другому, гадая, которого же из них казнят. Ростовщик не мог запираться, но все свалил на действие отравленной рыбы, купленной его слугой на базаре; за рыбу повинилась торговка, простосердечно сказавшая, что ее рука наказала ростовщика, накормив его перцем, поскольку не могла дотянуться до женщины, опрокинувшей ее лоток с товаром.
– Это правда, – подняла голос вдова, бывшая неподалеку, – вспоминаю, что я перевернула лоток этой доброй женщины; я не видела белого света, оттого что Кареб отказался воздать мне за дамасские сливы, съеденные его конями.
Тут Кареб скованными руками схватился за голову, ибо увидел, что дело, гулявшее по площади, вернулось к нему и уже не уйдет.
– Всё очень запуталось, – заметил визирь.
– Я полагаю, – сказал царь, – эту историю не расплетет и хороший рассказчик, не то что наши судьи.
– Я все же смею думать, что мудрое решение лежит неглубоко, – сказал визирь.
Царь ответил ему на это:
– Когда ты не знаешь, что сказать, ты гладишь бороду. Иногда мне кажется, что твоя борода – единственное во дворце, что мне не лжет: когда я вижу в ней твои пальцы, я точно знаю, что мне думать.
– Возможно, ваше величество поступает немного опрометчиво, сообщая мне об этом, – заметил визирь.
– Неужели я рассказал бы это тебе, будь у меня хоть капля опасения, что ты сумеешь отказаться от этой привычки? – спросил его царь.
XI
Между тем народ волновался, ибо, придя смотреть казнь одного человека, мог питать основательную надежду, что казнят десятерых, а теперь дело оборачивалось так, что не казнят никого. Возможно, это тянулось бы долго; но, на счастье вавилонян и читателя, в эту минуту ветер очень кстати подхватил с окна белый платок, которым царь отирал лоб, и вынес его вон. Толпа, задирая головы и толкаясь локтями, встретила кружащийся платок криками восторга.
– Что это значит? – спросил царь.
– Что вы помиловали всех, ваше величество, – отвечал ему визирь.
Это была воистину величественная сцена, так что если бы г-ну Алле захотелось написать картину в пару той, что он с таким успехом сделал для Шуази, он мог бы изобразить вавилонский народ, с волнением глядящий на высокое царское окно, и быть уверен, что не промахнулся с предметом. Конечно, казни теперь ждать не стоило – хотя некоторые из собравшихся решили на всякий случай остаться еще на день, – но царская милость есть зрелище, подобное явлению небесных богов, и никто из видевших ее не думал, что потратил время напрасно.
– Это все прекрасно, – сказал ростовщик своему слуге, когда они возвращались домой, – но только не для моего желудка. Похоже, толпы последователей Зороастра притащились туда со своим хворостом и кресалом, чтобы почтить там весь огонь, какой смогут развести. Надеюсь, ты не допил ту шалфейную настойку, которую приготовил третьего дня, не то я найду на тебя управу.
– Всю жизнь, – сказал сам себе водонос, – изображал я водоноса, не пропуская ни дня, и мне доставались лишь попреки, гроши да ломота в спине; всего один день, с утренней зари до вечерней, я изображал Ис – а ведь это славный и древний город, не имеющий себе соперников, если не считать нашего города, и там много всякого богатства, и высоких домов, и благоуханных садов, и храмов, убранных золотом, – так вот, из-за этого дня на меня свалилось столько тревог, сколько не знал мой бедный жребий. Уж лучше я снова буду изображать водоноса, потому что от славы и богатства мне досталась худшая сторона, то есть вечные заботы и волнения, а свою спину я хотя бы знаю чем смазывать.
– И всё же это ничего не доказывает, – сказал упрямый философ, вышагивая по своей улице.
– Как пышный хор звезд сникает и теряется при торжественном выезде дневного светила, – сказал визирь, – так дела и помышления смертных бледнеют, когда сами благие боги решают снизойти к нашим затруднениям. В самом деле, если бы мы…
– Ты опять гладишь бороду, – сказал царь.
XII
Старый воин примирился с женою, и они жили счастливо. Водонос с радостью вернулся к кувшину и беготне по улицам. Вдове заплатили за сливы, съеденные лошадьми, и она испекла пирог для сына. Кареб был прощен и вновь допущен в царские чертоги. Опытный царедворец вскоре вернул себе милости монарха, однако некоторое время еще боялся ими наслаждаться. Его имя было усвоено теологической системой халдеев, где оно означало цепь случайных причин, вызывающих одна другую и против ожидания приводящих к справедливому результату. Некоторые, впрочем, утверждают, что для этого понятия халдеи использовали слово, в переводе означающее «пирог с дамасскими сливами». Возможно, правы и те, и другие.
Сообщают, что впоследствии вавилонский царь все-таки казнил всех лиц, упомянутых в этой повести, и сверх того еще некоторых. Если эти известия правдивы, то надо полагать, что у него были на то основания.
Признаки жилья
В то время, как между Флорентинцами и Китайцами, которым вспомогал Король Французский, война продолжалась, один Китаец ходя вокруг города с своим сыном, со всякою прилежностию осматривал все места.
Леокадия и молодой человек
I
Леокадия, смотря на молодого человека с разбитого корабля, спрашивает его, умеет ли он любить. Молодой человек гневно отвечает, что хотя он и в плену, но любовь его свободна – ни приказать, ни принудить его невозможно, и проч. Кудри его блистают; солнце садится. Леокадия подает знак его увести. Молодого человека запирают одного в комнате чистенькой, но не внушающей надежд. Портрет султана в пору первой молодости ее украшает. Во внутреннем дворике под деревом небольшой бассейн. Молодой человек долго кричит в дверь и садится на пол.
II
Пока разрешили ему мебель, он приучился сидеть по-варварски. Бумаги ему не дают, а из европейских книг находится лишь «Анабасис» в итальянском переводе; он изучает приложенные карты: они оказываются составлены по Птолемею. Вестей от Леокадии никаких. Вдруг начинают кормить все хуже, так что он ко всему теряет интерес и смотрит с тоскою в окно и на султана. Через неделю, грязный, в соленой одежде и обессиленный голодом, он лежит на полу. Уснувшего, его уносят два янычара.
III
От страшных снов, касающихся его будущности, он просыпается в комнатке окнами в сад, со светлою рябью бассейна на потолке. Его удивление застают прелестные девушки, в шальварах и шелковых туфлях, впорхнувшие в комнату так, что он не успел их сосчитать; раздев его догола, сажают в бочку с ароматной водой и, насильно вымывши, одевают в чистое европейское белье и платье. Приносят завтрак с шоколадом и газетами почти свежими. Он задумывается, что благородство везде проникает, и посылает их передать благодарность его Леокадии, умеющей понять резоны чужие. Ему обещают. Он еще успевает сказать приличные любезности, которых они смущаются.