Страница 18 из 23
— Кабы Киев с досады не сожгли, — с опаской произнес купец.
— Не осмелятся. Себе дороже будет. Уйдут восвояси, или к грекам наймутся.
— На словах все просто получается, — засомневался Дунай. — Только ведь недаром говорят, что от слов до дела — сто перегонов. У нас даже лазутчиков своих среди варягов нет.
— Варяги — это уже моя забота, — твердо произнес Добрыня. — Расхлебаюсь как-нибудь. Не впервой. У вас всех и своих хлопот предостаточно. Действовать будем, как прежде договорились. Ты, Шмуль, и ты, Муса, к князю в гости напроситесь. Купцами заморскими скажитесь. На подарки, само собой, не поскупитесь. Князь до чужеземных баек весьма охоч. Особенно до похабных. Муса для затравки про гаремы магометанские расскажет, а Шмуль про содомский грех и блудниц вавилонских. Опосля на веру разговор переведите, только исподволь. Ты, Муса, живописуй обрезание и особенно упирай на запрет свинины. Про рай ваш срамной и гурий развратных не упоминай, не то прельстится князь.
— Все сделаю, как ты повелел, — Муса легким движением коснулся сердца и чалмы, — хотя душа моя горючими слезами будет обливаться. Легко ли правоверному магометанину свою веру хулить?
— Стерпишь. За то сторицей отплатится. Твоим братьям позволено будет печенегов в магометанство обратить… Тебе, Шмуль, задание схожее. Но главное, упомяни, что иудеи народ бездомный, потому как бог Яхве в гневе лишил их родины и расточил по чужим странам. Дай понять князю, что сие бедствие есть наказание за грехи ваши, и что такому народу не может быть сочувствия, как нет его охромевшему коню.
— На великий грех ты меня, боярин, склоняешь, — раскачиваясь на лавке, скорбно вымолвил Шмуль.
— Какой грех, если это правда?
— Правда или кривда, а наговаривать на единоверцев всегда грех. Ангелы божьи мне на том свете язык вырвут… Ты, боярин, хоть посочувствуй мне, улести чем-нибудь.
— Чем же тебя улестить, коли ты и так все в избытке имеешь?
— Позволь мне в подвластных Киеву городах торговлишку вином основать, для чего питейные дома поставить. Пусть народ веселится и гуляет. А я с того свою выгоду поимею.
— Дело хорошее, — ответил Добрыня. — Только преждевременное. Пусть народ, о котором ты так печешься, сначала креститься научится, а уж потом чарку в руки берет. Но в унылость не впадай. Со временем все наладится. И полтыщи лет не пройдет, как твои единоверцы по всей киевской земле будут питейные дома держать. Да и не только по одной киевской.
— Откуда знаешь? — оживился Шмуль.
— Даром ясновидения владею. Аль ты про это в неведенье? Если желаешь, еще что-нибудь предскажу.
— Мою судьбу предскажи. — Шмуль от нетерпения даже заерзал на лавке.
— Твоя судьба ясна, как божья слеза. Еще пару раз сходишь с товаром из варяг в греки, а потом тебя печенеги подстрелят, или собственные слуги задушат… Лучше я тебе судьбу народа иудейского предскажу. Хочешь?
— А предсказание доброе? — Шмуль подозрительно прищурился.
— Весьма. По прошествии тысяч лет или даже меньше того бог Яхве сменит гнев на милость. Царство иудейское возродится на прежнем месте и увенчается звездой Давида. Соберутся на Землю обетованную изгнанники со всего света и вновь заживут по заветам праотца Авраама. А посему возрадуйся, дружище Шмуль. И полагай, что мы в расчете. Такие пророчества дорого стоят.
— Неужто правители вавилонские и цари египетские позволят нам жить в мире и достатке? — усомнился Шмуль.
— Вестимо, не позволят. Да только через свое вероломство и злодейство крепко пострадают. И даже не единожды. Дойдут иудейские железные колесницы до гробниц царей египетских. Падет огонь небесный на землю вавилонскую. И на рынках опять в почете будет священный шекель.
— Все это и в самом деле свершится? Ты меня не дуришь? — Шмуль в волнении привстал из-за стола.
— Как можно! Клянусь своей жизнью и своим богом! — Добрыня отсалютовал хазару наполненным кубком. — Твое здоровье, человече!
— Пролил ты, боярин, елей на мою исстрадавшуюся душу, — расчувствовался Шмуль. — Можешь мной теперь располагать, как собственным слугой.
— Вот и славно. — Добрыня поворотился к черноризцу, без устали подливавшему вино самому себе. — Дошла очередь и до тебя, святой отец… Ты в грамоте изощрен?
— Какая тебе угодна? Греческая, латинская, коптская, самаритянская?
— Славянская.
— От учеников Кирилла и Мефодия воспринял ее в совершенстве.
— Это нам на руку. Ежели мы задумали народ на истинный путь поставить, нелишним будет и летописи свои завести. Пусть знают потомки, откуда пошла земля русская, кто в Киеве стал первым княжить и все такое прочее.
— Я о том даже приблизительно представления не имею, — обеспокоился черноризец.
— Не беда. Соберешь все сказы и легенды, сего предмета касающиеся. Если и приврешь слегка, никто тебя за это не пожурит. Потомки сами правду вызнают. Для пущей важности сообщи, что будто бы апостол Андрей, первый ученик Иисуса Христа, по нашим землям некогда скитался. Дескать, те горы, где нынче Киев стоит, он заранее благословил, хотя местечко, надо признаться, пресквернейшее.
— Выходит, Киев апостол благословил, а на Новгород наплевал? Обижаешь, боярин, — возмутился Ушата, сам уроженец этого города.
— Откуда в те времена Новгород мог взяться! — отмахнулся Добрыня. — Хотя ладно. Пусть будет каждой сестре по серьге. Допустим, что Андрей добрался-таки до Ильмень-озера. Ты сам, святой отец, в Новгороде бывал?
— Случалось, — ответил черноризец.
— Что там тебе больше всего понравилось? Река Волхов, стены городские, вече их сумасбродное, меды хмельные или, может, красны девицы?
— Бани тамошние, в которых простой народ сам себя жарой и березовыми прутьями истязает, — признался Никон.
— Так и напишешь… Засим основание Киева упомянешь. Кто его, кстати, основал? — Добрыня оглядел гостей, ожидая какой-нибудь шуточки.
— А никто, — с полнейшим равнодушием отозвался Дунай. — Он здесь от сотворения мира пребывает. Каиново городище. Бывало, и Авель сюда захаживал, рюмашку пропустить. Здесь, знающие люди говорят, тот грех и случился.