Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 6 из 12



Столь мощный полет мысли, подхватив, увлек меня, и я спросил себя строго и решительно, не считаю ли я, что в дело замешан вредоносный порошок. Почему, набросился я на себя, не дознался я сразу, на сколько и в чью пользу был застрахован почивший вечным сном Вильям И.?

Ведь если не имелось страхового полиса, не было и мотива отправлять темно-зеленую рептилию на тот свет. Ибо причина, во всяком случае, временная, каковая могла стать поводом для убийства, отпала, когда стало известно, что кафель прибывает.

А до тех пор — да, это следовало допустить — Лене Зимонайт сидеть в моем корыте в окружении жестянок сантехники было примерно так же приятно, как мне при мысли о том, что она живет в одной квартире с ядовито-зеленым тритоном. До получения кафеля — разве можно этого не признать — у Лены имелся резон для совершения преступления. Но даже и это было не столь уж важно, ибо...

Ибо, сказал я и услышал, как я это сказал. Услышал, как говорю под своей дверью, растянувшись на скамье из декоративных плиток. Прислушался к себе, рассуждавшему о деле, не поддающемся проверке, и понял, что созрел, чтобы проверить самого себя.

Фарсман! — подумал я, неслышно при этом рыча, — а теперь хватит. Лена очаровательна, Вилли умер, а тебе еще надо одолеть парочку~другую скал. Так бодро вперед, продолжай свое дело.

О бодрости, признаюсь, и речи быть не могло. Скорее уж я смахивал на увядший лист, когда, спустившись по лестнице, приземлялся на улице, держаться же молодцом силился, только пребывая на глазах деятельных пенсионеров.

Кафель я на гору втащил, ванная, выложенная кафелем, вскоре засверкала желтоватой зеленью, а в моем районе не могли же вечно разглагольствовать о более чем странном цвете ее облицовки Но наши отношения с Леной шли к концу, и в этом тоже была все еще повинна скотинка, наводящая жуть.

Мы оба, правда, делали вид, будто Вильяма никогда не существовало, и что касается меня, то я допускаю, что он умер естественной смертью. Однако в квартиру разведенных Зимонайтов я по-прежнему не ходил, не зная теперь, как объяснить это Лене. Да и о возникшем подозрении лучше было помалкивать.

Но в силу коварства игуана, которое отличает его нрав, несчастный червь все время напоминал мне о себе. Напоминал, когда я слышал, как прекрасная аптекарша плещется в окаймленной зеленью ванне. Напоминал, когда я шагал по своей лестнице, зная текстуру каждой ступеньки. Напоминал, когда я пользовался тем самым таксофоном. Напоминал, когда речь заходила о сильном холоде, и напоминал при каждом слове, сказанном близко от огня.

Хуже всего было как-то на днях, когда Лена принесла свежий хлеб от булочника. Мешочек, в котором она несла под мышкой хлебобулочные изделия, тоже был свежим. Один из обычных льняных мешочков с душещипательной вышивкой. Полагаю, это была мельница. И еще, полагаю я, придется мне расстаться с Леной Зимонайт. Все должно совершиться любовно — ведь ко мне Лена относилась любовно. Лучше всего, если я обменяюсь и уеду из этих мест, может, куда-нибудь на окраину. При моей свежеоблицованной ванной у меня, думаю, вряд ли возникнут проблемы.

ВЗАПСИС

Берлин считается местом, в котором вполне можно жить, но, получив туристическую путевку на Волгу, я сказал себе: это что-то новенькое. Правда, мне давно хотелось на Балатон, однако путевку выделили не на Балатон. А на Волгу.

Когда мы подходили к Астрахани, я разговорился с двумя русскими учительницами, благодаря чему узнал многое о восстаниях стрельцов, о Золотой Орде и о Киевской Руси, а в известном смысле кое-что и о моем родном крае.

Путешествуя на пароходе, человек, видимо, позволяет себе расслабиться, вот почему, когда выяснилось что обе дамы, кстати говоря — мать и дочь, и обе из Казани, — ни разу еще не бывали в немецких землях, но с удовольствием побывали бы там, я тотчас предложил, пусть в таком случае приезжают ко мне в гости.

Это не так просто, услышал я в ответ, поскольку их официальные инстанции желают видеть приглашение по установленной форме, засвидетельствованное дружественными официальными инстанциями. И тогда я, обдуваемый волжским ветром у Астрахани, объявил о своей готовности такой документ получить.

Однако же мои способности улаживать дела в официальных учреждениях весьма ограниченны, хотя кое-кого из моих друзей это удивляет.



Ты же бухгалтер! — говорят они и не очень-то мне верят. Как будто я руковожу теми операциями, которые на самом деле я всего лишь регистрирую. Я не вершу никаких дел, я лишь аккуратно провожу их по счетам.

Тем не менее, вернувшись с берегов Волги на берега Шпрее, я как-то раз после работы с этаким ретивым видом отправился в полицию, в отдел прописки. Настроение мое сразу же упало, стоило мне увидеть переполненный зал ожидания. Помещение это было таким, каких я знал предостаточно. Тут вся жизнь оказывается в каком-то застое.

Поздние часы приема в официальных инстанциях задуманы для таких трудящихся, как я, однако скамьи были заняты в основном гражданами куда более старого образца. Но как старые, так и молодые уставились на меня словно на непрошеного гостя, что вламывается в некое общество и подрывает его накрепко замкнутые круги. К тому же, видимо, все ждали от меня чего-то еще кроме приветствия, а поскольку я ничего такого не изрек, какой-то пожилой человек сказал мне:

— Вы должны спросить, кто здесь последний.

Я послушно осведомился, и старик ответил:

— Я!

Он явно был горд тем, что дал мне указание и сумел в односложном слове выразить полное удовлетворение. Он больше не последний, теперь последний — я, и я задавался вопросом, не надо ли написать крупными буквами: «Последний — я, я — последний».

Однако из дальнейших разговоров я понял, что принят в их круг, а еще некогда в школе мне говорили о симметрии круга. В нем нет ни начала, ни конца и, стало быть, ничего первого или последнего, что мне очень нравилось.

Воспоминание это успокоило меня, и я понял, что преувеличиваю, считая, что в зале жизнь оказывается в застое. Ведь жизнь твоя не ограничена этим залом, и занят ты не только делом, с которым пришел сюда. Ожидание — это лишь часть твоей жизни.

Впрочем, я ведь по доброй воле отправился в отдел прописки и присоединился к заявителям, дабы оказать дружескую услугу; в отличие от кое-кого из сотоварищей по ожиданию, я пришел с совершенно ясным делом, которое требовало лишь регистрации. Здесь заботились о порядке, а порядок должен быть.

Осмыслив все это, я расслабился и ничуть не испугался, когда раздалось какое-то странное урчание и на стекле ящичка над дверью засветилась бледная надпись: «Следующий, пожалуйста!»

Ожидавшие, правда, либо болтали о пустяках, либо в который раз перечитывали не слишком-то информативную газету, либо — словно обидевшись — пялились куда-то в пространство, однако, главным образом, как теперь выяснилось, все готовились услышать сигнал. Я обратил внимание: не каждый прервал свое затянувшееся занятие и поднял голову, чтобы понять, кто же будет следующий, Следующий, следующий, однако совсем уж не проводить взглядом входившего в кабинет не мог никто. Взгляды одних непритворно говорили о желании знать, что заставило их ближнего перешагнуть порог канцелярии, другие взгляды, скорее полувзгляды, а то, пожалуй, и четвертьвзгляды, блюли последовательность: если это следующий, то когда же моя очередь?

Но как только закрылась дверь в канцелярию, снова наросло напряжение, возникающее из ситуации, в которой человеку оставаться не хочется. Тут даже появление новых посетителей давало лишь слабую разрядку. Кто теперь приходил, не менял ничего в расстоянии между своим местом в очереди и местом следующего под светящимся табло.

Я, правда, смотрел на вошедшую после меня женщину с повышенным интересом, так как только благодаря ей я был окончательно включен в процесс продвижения посетителей. Теперь я не просто следую, как последний за движущейся очередью, теперь меня будут еще и подталкивать.