Грибник

– Желай, желай. Мне бы здоровье пригодилось.

Это он пробормотал вслух, войдя в свой подъезд. До театра, теперь своего театра, он так и не добрался. От коньяка во рту оставался виноградный привкус. Достал из кармана плод киви, он же китайский крыжовник, показавшийся приторно-сладким на вкус, почти, как повидло. В ночном магазине, попавшемся по дороге, он долго выбирал этот киви среди других, щупал мохнатые плоды. Первый фрукт, который Артур съел в этом году.

Жаль, что он так и не договорился с Грибоедовым о том, когда тот заберет его грибы.

Глава 3 Его жизнь в театре

Сквозь сон чувствовалось беспокойство, мешающее спать – ожидание звонка будильника. Давнее, забытое ощущение, и все равно звон раздался внезапно, словно взрыв.

На кухне, как беззвучные тени, замелькали тараканы. За окном темно, будто ночь еще не закончилась. Шел мокрый снег, полз по стеклу. Какой-то осенний снег. Почему-то пришло в голову, что сейчас в особенности безнадежно в армии. Вспомнилось.

Стоя у раковины, брился канцелярским ножом, пока не успел купить ничего более подходящего.

Как ощутимо, что здесь, в Петербурге, под своей крышей, даже такой, можно радоваться и дождю, и ветру. Хоть урагану. А каково в такую погоду на Ладоге. Что там сейчас творится?

«Хотя холод – для меня благо. Не испортится на даче грибной сбор», – с этими мыслями он вышел. Предстоял еще долгий, незнакомый пока путь в метро.

Рабочий день в театре начинался поздно, в девять часов. Когда Артур поднялся из теплой подземной глубины и вышел на улицу, до этого срока оставалось еще много времени.

Раньше здесь он появлялся редко. Чтобы убить время, шел медленно, озираясь по сторонам. Старые невысокие дома с выступающей лепниной, однообразно горчичного цвета. Под мокрым снегом на мостовой заметна брусчатка. Совсем гоголевские места, улица казалась какой-то чиновничьей, будто сохранилась неизменной с девятнадцатого века. Особенно сейчас, рано, пока еще не появились машины. Среди постепенно возникающих прохожих Артур пытался угадать своих, театральных. Рядом полно театров: новый ТЮЗ, старый ТЮЗ, балетное училище. Еще какие-то недавно возникшие, о них Артур ничего не знал. «Комедианты», «Мимигранты» и им подобные.

Зайти погреться некуда – все кафе еще закрыты. В окнах уже появлялся утренний свет, белый, люминесцентный. Казенный.

Он проходил мимо одного театра, другого, читал анонсы спектаклей в застекленных ящиках. Вот появился Средний театр. Высокое для этой улицы здание, покрытое зеленоватой штукатуркой, издали, будто заросшее мхом.

Мраморный подъезд, парадная лестница – все такие старинные слова. По сторонам каменного крыльца лежали каменные бульдоги. Один глядел в сторону, другой смотрел прямо, на входящих. Двери над ними, как обнаружилось, закрыты. Артур подумал, что должен существовать служебный вход. Вон он виден за служебными воротами в боковой стене. Проход туда огражден от хозяйственного двора чем-то вроде забора из стальных прутьев, как будто для зверей в цирке. В глубине двора стояли автобусы, бегали мокрые собаки.

Оказалось, что в театре есть проходная, совсем, как на заводе или любой порядочной организации. Вахтер изучил его паспорт, трудовую книжку, куда-то звонил и, наконец, пропустил.

«Хорошо, когда трудовая деятельность заключается в чтении книг. В тепле», – подумал Артур, заходя внутрь.

Здесь начинались древние коридоры с полукруглыми сводами. Ощущалось, какое это все старое, но мощное, толстое, будто высеченное из единой скалы. Здесь он окончательно почувствовал себя гоголевским чиновником.

«Уже не просто иду на службу – иду в должность».

Случайно заглянул в фойе для зрителей – там полированный мрамор, порфир, бархатные портьеры. Вдоль стены – плоские диванчики без спинок. Непонятно, как такое называется? Софа? Может, оттоманка или банкетка?

Немного нелепая уже, устаревшая роскошь. Колонны из какого-то темно-красного камня, давно, впрочем, знакомого, такой часто попадался на озере.

Лестницу, по которой он поднимался, ограждали перила из каких-то завитушек, похожих на чугунный крем. На вершине лестницы стояли бронзовые женщины с электрическими факелами.

«Венчали лестницу, – Сейчас он и думать старался в забытой манере, переводить слова внутри себя на какой-то старинный язык. – Дореволюционный модерн. Архитектурный антиквариат».

Найти библиотеку здесь оказалось сложнее, чем он думал. Хотел спросить дорогу у какой-то женщины, которая, близоруко щурясь, зигзагами шла по коридору, вглядывалась в таблички на дверях. И совсем неожиданно узнал в ней известнейшую, особенно, здесь, в Петербурге, актрису. Такая обычная, такая земная и вдруг актриса.

Опять коридоры. Здесь навстречу торжественно шла какая-то процессия. Впереди, флагманом, кто-то высокий или просто сильно вытянувшийся вверх, с длинными, но жидкими седыми волосами. За ним двигалась свита из нескольких ярко накрашенных старух. Белое, будто напудренное, лицо переднего так хорошо знакомо. Сам великий художественный руководитель Среднего театра Абрам Великолуцкий. Неестественно выпрямившись и даже выгнувшись вперед, тот шел медленно-медленно, похожий на почему-то сошедший с пьедестала памятник. Передвигался, с выражением глубочайшего погружения в свои мысли. Такого погружения и в такие мысли, каких и не бывает.

Старухи, похоже, старались его не обгонять, шли, о чем-то негромко беседуя друг с другом. Некоторые из них казались смутно знакомыми, вроде бы по каким-то фильмам.

Вся это процессия и сам Великолуцкий произвели странное впечатление. Первой мыслью стало, что главный режиссер здесь сумасшедший, так нелепо он выглядел.

«Помпезность», – Ни разу в жизни не приходилось, даже мысленно, произносить это слово. И, тем более, наблюдать наяву, что это такое.

Великолуцкий со свитой прошел мимо прижавшегося к стене Артура. В отчаянии тот спустился в еще одно фойе. Мимо прошли несколько молоденьких танцовщиц в чем-то черном, обтягивающем. Старуха-уборщица перестала шаркать шваброй, с неудовольствием посмотрела им вслед и что-то пробормотала.

«Ходють. Целлюлитом трясут», – расслышал Артур.

Он снова оказался в служебных недрах, в темных закоулках, если опять выражаться на старинный манер. В каком-то тупике прочитал табличку:

«Может, вот это – „Литературно-драматургическая часть“ имеет некое отношение ко мне?»

За дверью с табличкой, в литчасти, как оказалось, его ждали. Велели зайти туда вечером, к концу рабочего дня. Библиотека, как объяснили, находилась этажом ниже, но недалеко, возле лестницы.

Библиотекой оказалась не слишком большая комната со столами в несколько рядов – немного похоже на класс в школе. Это, наверное, считалось здесь читальным залом. Дальше стоял деревянный барьер, а за ним – стеллажи с книгами.

Оказалось, здесь откровенно накурено. За стеллажами, видимо, существовало еще какое-то убежище для библиотекаря. Оттуда слышался голос, низкий, женский, там явно говорили по телефону:

– Да, дорогая, вы же знаете, как я метеозависима. Да. Да. И вам тоже всех благ. Ну, все, ко мне пришли.

Появилась, затягиваясь сигаретой, сильно пожилая, пожалуй, даже старая дама, массивная, с окрашенными в угольно-черный цвет волосами.

– Вижу, это вы новый библиотекарь, – заговорила она. – Судя по тому, как оглядываете нашу библиотеку. Вас ведь зовут Артур? Башмачкин, кажется? А меня – Октябрина Спартаковна. Вот, вскоре ухожу на покой, передам это все вам. Хотя для меня пенсия – будто репетиция смерти. Ах, не спорьте! – махнула она рукой, хотя Артур ни о чем спорить не собирался.

Пальцы этой руки оказались полностью унизаными разноцветными перстнями, только мизинец оставался свободным. Судя по нарядам и манерам, Октябрина Спартаковна не желала признавать себя старухой.