Страница 128 из 137
- Ну, хотите слушать?
И Улугбек и увалень Ибрагим, тоже любивший стихи и втайне даже пробовавший сам сочинять, захлопали в ладоши. Правда, вкусы мальчиков не совпадали, им нравились разные поэты, хотя и тот и другой не всегда понимали тех поэтов, которых они восхваляли друг перед другом.
- Пойте, пойте!
Халиль еще порокотал гулким бубном, задумался, опустил глаза и, когда казалось, что петь он раздумал, вдруг запел:
Среди лугов зеленых
один брожу,
На снеговые горы
пытливо гляжу.
Но кого ищу среди лугов,
среди гор,
О ком грущу,
не скажу.
Едва я встречу
тот орлиный взор,
Едва схвачу я
тот золотой узор,
Стаду перед ней,
как неживой, немой,
Ничего я ей
не скажу.
Без нее весь свет
мне станет тьмой,
И во рту язык мой
как не мой:
Со словом слов не свяжет
ни одного...
Пускай ей сердце скажет
я не скажу.
Он замолчал, склонившись к рокочущему бубну, будто ожидая ответа откуда-то из глубины, из недр того глухого гула, но, так и не дождавшись, со вздохом повторил:
Я не скажу!..
Улугбек, не в силах скрыть торжества, неожиданно вскрикнул:
- Не скажете? А мы сами знаем!
- Знаешь?
Тогда мальчики оба захлопали в ладоши, ликуя:
- Знаем, знаем!..
В это время тихий, до ужаса знакомый голос переспросил:
- О чем это вы знаете?
Все повскакивали из-под одеял, а Ибрагим, не сдержавшись, ужаснулся:
- Ого!
Заслонив свет костра, в дверях стоял Тимур, вглядываясь в глубь юрты и свыкаясь с ее мглой.
- Вот то-то что "ого!", - с укором ответил дед.
Он сел сам, прикрывшись одеялом, а когда уселись и внуки, усмехнулся, повернувшись к Халилю:
- Сказать не можешь, а петь - поешь?
- Вы знаете, дедушка, порой спеть легче, чем сказать. Спеть порой и без слов можно.
- Так черные киргизы поют. Тянут-тянут... Во всей песне два, три слова, а выходит песня. И хорошо выходит, все ясно, все сказано. Всего два слова, а наговорено все, что надо. Вот как надо. А у тебя слов много, я там постоял, послушал. Там воздух свежей, я оттуда слушал, - много ты спел, да много ль высказал? А? Они вон, мальчики-то, и без песни про это знают. И я давно эту песню слыхал: прежде чем ты ее сочинил, слыхал. Думал, ты уж позабыл, тут ведь, на ветерке, голова свежей! А ты все про то ж! Все про то ж...
Дедушка говорил, не сердясь: говорил тихо, но с укором. Не только с укором - говорил сожалея, говорил, соболезнуя Халилю. А Халиль молчал, опустив глаза на смолкший бубен.
Тимур покосился: "Молчит? Упрям!"
Видно, это краткое раздумье или какое-то воспоминание освежило Халиля. Он поднял посветлевшее, словно умытое, лицо и улыбнулся:
- Дедушка, угодно ли вам, чтобы я еще пел?
- Нет, не угодно. Зачем мне? "Я скажу - я не скажу..." Мне угодно, чтоб ты это выбросил из головы. Начисто! Лучше послушаем чтеца. Вызови, Улугбек, чтеца.
Давно, еще в начале своего властвования, Тимур учредил при своем дворе должность чтеца рассказов. В обязанности чтеца входило не только чтение различных книг, но и рассказывание новостей, благочестивых преданий, коротеньких забавных происшествий, перенятых из индийских сказок о мудром попугае, из арабского "Ожерелья голубки" или насмешливых рассказов о мулле Насреддине. Улугбек не успел встать. Тимур уже передумал:
- Нет. Не надо, Улугбек. Не рассказчика будем слушать. Ты помнишь, я в Самарканде поручил тебе хранить книгу историка, который о нас писал и о вас с Халилем? Помнишь?
- Как же, дедушка!
- Цела?
- У меня в сундуке.
- Достань.
Книги лежали в сундуке Улугбека в порядке, каждая в своем шелковом чехле. В полумраке мальчик быстро нашел "Историю" на ощупь, но, чтобы не ошибиться, поднес к двери, ближе к костру.
- Гияс-аддин?
- Он самый.
- Вот она.
- Дай сюда.
Тимур подержал ее в руке и, хотя было темно, удостоверился, что это и есть та самая книга, проведя ладонью по темным для него письменам; он помнил шелковистую гладь этой желтоватой бумаги.
- Эта самая. Я велел ехать с нами другому историку... как его? Он где?
- Низам-аддин неподалеку. Он учит меня истории.
- Какой?
- Теперь читает нам об Искандере Македонце.
- Вели звать: пускай сейчас явится.
Пока воины скакали за историком, Тимур спросил Улугбека, возвращая ему книгу:
- Что же он, этот Македонец?
- Великий завоеватель.
- Сам знаю. Будь он велик - был бы здесь. А то - где он? Что тут осталось от него?
Заговорил Ибрагим:
- Однако учитель объяснил нам: Мухаммед, пророк божий, назвал его в Коране среди собеседников божьих.
- Я не спорю с пророком. Я спрашиваю: где великие дела Македонца? Где? Если б велик был, дела остались бы! Великое - вечно. Человек уйдет, а его великие дела остаются. Фараоны были язычниками, а и то от их великих дел стоят пирамиды, башни, каменные львы с девичьими ликами. Многие видели поныне целы. Я еще не видел, а еще посмотрю. Сам посмотрю. А от Македонца что уцелело? Великий? Нет, великое - вечно!
Халиль-Султан покосился на дедушку:
"Ревнует! Дедушка ревнует".
В юрту впустили историка; было видно, что подняли его с постели, застали врасплох; его нерасчесанная борода всклокочилась; верхний халат он так боязливо и плотно прижимал к себе, словно решился вдавить его себе в живот, - видно, кроме исподнего, ничего не успел надеть под халат.
- Ну? - строго спросил Тимур. - Македонца почитаешь великим? Этому и царевичей подучиваешь?
- Великим, великий государь, - по указанию пророка божьего...
- Еще раз говорю: я не спорю с пророком. Ему виднее. А вот не вижу, где великие дела этого Искандера Македонца, где след его?
Историк стоял, испуганный словами Тимура; может быть, в них следовало усмотреть богохульство, языческую дерзость, а может быть, в них содержался глубочайший смысл, поелику Македонец хотя и прославлен пророком, но был язычником?
Тимур неожиданно заговорил о другом:
- Я велел прочитать книгу историка... Гияс-адднна. Она тут, у мирзы Улугбека. Читал ты ее?
- Единожды.
- Дважды в ней читать нечего. Понял се?
- Изысканный язык.
- Тем и нехороша. И потом: убивают людей, что ни страница - кровь!
- О ваших мирозавоевательных трудах, великий государь!