Страница 5 из 8
– Нет, не украл. Непомерно истратил общественную собственность.
– Растратчик значит? – Опять вмешался чесночный. – В нашем мире – это статья сто шестьдесят.
– У нас сложновато совершить преступление, сложновато, – продолжил Семечкин, – но я умудрился. Решил приспособить одну планету под личные нужды и кое-что перепутал. Изменял структурное состояние материалов на этой планете и случайно превратил ее в золотую. И саму планету и все на ней. Образовался единый золотой монолит. Огромный расход энергии на это бесполезное, бестолковое, никому не нужное золото. За такие дела меня отправили в физический мир на Землю на пятьсот лет. Вроде в ссылку.
«Как причудливы бывают изломы навязчивого состояния», – подумал Алик. Он сказал:
– Солидный срок, но и растратчик ты мощный. А золотая планета, конечно, летит в космосе. Вот повезет тому, кто на нее наткнется. И тут тебе, значит, не свезло – на Земле угодил в дурдом. Я думал, что только мне не везет.
Давно здесь живу, но ко многому не привык, – сказал Семечкин. – Забыл надеть утром штаны. Оказывается, здесь это не принято и наказывается заключением в психдиспансер.
Ртов сидел и что-то жевал, по-стариковски, передними зубами.
– С чертями я гулял, – внезапно заговорил он, – а вот марсиянец в первый раз появился за моим столом. Есть друг у меня, черт, часто вместе за бутылкой сидим.
Ртов вдруг ловко проткнул ползавшую по столу муху вилкой. Отправил ее в рот.
– Так черт делает, – пояснил он. – Такова у него привычка. Еще он выпрыгивает из окна.
– Улетает? – Спросил Алик.
– Зачем улетает! Выпрыгивает и тонет в земле, как будто в воде. Уважают меня черти, древнего пьяницу. Я та самая трактирная оторва, про меня Есенин писал.
Алик знал, что Ромен Ртов – старый цыган, давно отбившийся от своего табора. Слышал это от самого Ртова.
– Ты со мной в психдиспансере лечился, – вдруг сказал Семечкин. – Однопалатники с тобой.
«Ну вот, – подумал Алик, – теперь псих к людям стал приставать. Хорошо, что всего лишь к Ртову».
– И раньше мы встречались, давно, – продолжил Семечкин. – Ты уже долго живешь, больше ста лет – я тебе жизнь продлил. Потом ты известным певцом стал. Почти великим, но тебя в Магадан отправили.
– Не помню, – Отрицательно покачал головой Ртов. – Хотя нет, Магадан чуть припоминаю.
Помолчал и вдруг пропел с неожиданной силой и мощью:
– Восстал на пути Магадан, столица Колымского края. Будь проклята ты, Колыма, что прозвана черной планетою…
– С таким голосом тебе только в ресторане петь, – пробормотал Алик. – Да, тоже человек интересной судьбы.
– Значит, и главврача не помнишь? – Спросил Семечкин, глядя на Ртова. – Бонапарта Васильевича по кличке… Он, помню, всегда говорил: кто первый в психдиспансере халат надел, тот и главврач.
– Зачем жить такому старому, – произнес Ртов. – Давно умирать пора. Но я вот живу, терплю.
– Это что! Я проживаю гораздо дольше, – произнес Семечкин. – Наблюдаю, как на Земле мелькают люди. Быстро, как тени, и я посредине. У меня было много имен и прозвищ. Не столь давно, с пятнадцатого по восемнадцатый век я отбывал в Англии и ее колониях. Тогда меня звали Томас Правдивый, человек, который видит будущее. Удивлялись моему дару прорицателя и неумению лгать. Говорили, что таков мой обет: говорить людям только истину, даже печальную. Многие предполагали, что это обет, данный дьяволу. Иногда считали, что мир, откуда я – это королевство фей. А я будто какой-то волшебник и король этих самых фей. Хотя все совсем не так.
– Увы, ты плохо знаешь фольклор, – сказал Алик. – У фей – королевы, а ты на нее совсем не похож.
– Я подобное всегда отрицал, но мне не верили. А кличку Семечкин присвоил мне в диспансере один друг. Человек оригинального образа мысли, мудрец. Меня в дурдоме и Хоттабычем прозвали, делал я там всякие мелкие чудеса, чуть-чуть помогал. Но там этому вообще мало удивлялись, народ в этом месте такой – сосредоточенный в себе. И вообще, большинство людей не способны жить счастливо, сколько благ им не выдавай.
В углу сидело несколько алкашей. Они все внимательно наблюдали за Семечкиным и Аликом и хрипло посмеивались.
– А ты что, блага выдаешь? – Донеслось оттуда. – Мелкие – это какие? Воду в вино превращать можешь?
– Лучше в водку! – Послышалось там же. Опять засмеялись.
Открылась дверь. В пивной появился многим здесь знакомый по имени Валентин, самый заядлый завсегдатай. Человек с незначительным лицом и таким же туловищем. С недоумением глядел на неизменных собутыльников и сотрапезников, непривычно оживленных сейчас.
Кто-то из местных приколистов уже нес ему стакан воды.
– Привет, Валентин, у нас сегодня расколбас. Укатайка! – Опять из угла. – Здесь не то Хоттабыч, не то Дед Мороз. Фокусы показывает.
– Похоже, из цирка клоун или фокусник сбежал.
Валентин выпил воду, совсем естественно скривился, понюхал рукав, припал к нему носом. Все загоготали. Странно, раньше за Валентином ни юмора, ни подобного артистизма не наблюдалось.
Семечкин оставался равнодушным к уколам грубого кабацкого юмора, говоря по-местному доебкам. Также равнодушно бросал шелуху в стакан с недопитым пивом.
– Как смешны физиологические желания сапиенсов, вас, голых обезьян, – произнес, наконец. – Так ограничен круг этих желаний, всегда удивлялся этому.
– У меня несмешное желание, – громко сказал кто-то. – Я золотых зубов хочу.
Другой голос:
– А я кожаные подтяжки для штанов. В кино такие видел!
И Алик включился в общий хор. Произнес:
– Семечкин, а сможешь превратить его в соленый огурец? – Показал на кактус в горшке, стоящий на подоконнике.
– Передам твою просьбу моим землякам. Огурец из кактуса – они, пожалуй, смогут сделать, – задумчиво сказал Семечкин с абсолютной серьезностью психа. – Но соленый – это сложновато. Вряд ли. Лучше сам соли.
– А я делю всех людей на красивых и некрасивых, – заговорила буфетчица. До сего мига она никогда в беседы пьяных не вступала.
– Понятно, значит, желаешь окончательной красоткой стать, – ухмыляясь, произнес пахнущий чесноком.
– И чтоб кругом все стало красиво, даже чтоб на работу среди цветов идти, среди роз каких-нибудь, – добавила буфетчица. – После этого не скучно в этом подвале стоять.
– А я бы хотел опять стать молодым. Молодым и тонкошеим, – произнес Алик. – Все думаю, много я всякого позорного в жизни совершил, и хочется, чтоб все, кто это видел и помнит, постепенно вымерли. А я один остался, беспорочный. Начну жить снова, на этот раз безупречно.
«И кому я это рассказываю? – Подумал он. – Вольноотпущенному психу и пивным дурачкам».
– Это легко исполнить, – серьезно кивнул Семечкин. – Подобные желания я здесь на Земле часто исполнял. Все молодости просят, почти у каждого это первое желание. Лет ста тебе хватит?
– Сойдет, – небрежно махнул рукой Алик.
– Совсем чайники протекают у чуваков, – громко проворчал кто-то.
– Сегодня пиво молодильное – все помолодеем, – сказал кто-то и сам загоготал над своей нехитрой шуткой.
Наконец, стало поздно, всех из «Дупла» выгнали.
Оказалось, снаружи совсем темно.
– Вот выздоровел от сумасшествия, откинулся из диспансера, – говорил Семечкин, – и смотрю, как кругом все изменилось. И не изменилось одновременно, люди такие же, хотят того же.
– Вот в «Дупле» все про свои желания говорили, а я, знаешь, чего в жизни хочу больше всего, – Алик продолжил свой разговор. – Хотел бы, чтоб передо мной возникал внезапный припадок стыда у каждого мошенника, чтоб ни один гад меня обмануть не смог. Такой необыкновенный дикий стыд, чтоб каждый, кто меня кинуть вздумал, корчился от мук, как от эпилепсии.
– Это невозможно, – произнес Семечкин. – В головы к вам, местным аборигенам, мы лазить не умеем. Не волшебники мы.
Разговор стал окончательно нелепым.
– Ну ладно, – сказал Алик и протянул в темноте руку. – Ты заходи ко мне. Дверь у меня не закрыта, можно сказать, приперта рогатиной.