Страница 3 из 6
– В вашем, товарищ полковник, в вашем…
***
Расстояние от прокуратуры до полка было солидным и солдат искренне проклинал себя за то, что опоздал на военный «бэмс», возивший офицеров на площадку. Рядовой шел, гулко топая по бетонным плитам, впереди маячила призрачная перспектива оказаться на воле.
***
– Товарищ полковник! Здравия желаю! Разрешите?
– Входи! – командир полка сидел за столом и изучал какие-то бумаги.
– Товарищ полковник, у меня личный вопрос. Я хотел бы взять отпуск по семейным обстоятельствам, или что-то вроде. У меня сессия…
– Так, солдат, кругом! Наклони голову. Где кантик, почему не стрижен? Ликвидируешь недостатки внешнего вида, тогда и разговаривать будем!
***
– Да, прическа у тебя будет не студенческая. Без лесенок такими ножницами не подстрижешь.
– Ерунда! Кромсай побольше. Ты же знаешь, что хороший солдат – лысый солдат. Так во всяком случае полагает наш комполка.
В зеркале отражалась наполовину выстриженная голова – два больших глаза, впалые щеки, и будто не было более ничего на лице. «Как там мои однокурсники? – думал мальчишка. – Поди жизнь у них интересная. Вот бы сейчас мне к ним попасть. Даже не верится, что получится».
***
Утренняя электричка. К стеклу прижимается юноша и смотрит за окно. В серой, холодной раме, однако, видятся лишь застиранный пуховик, старые джинсы, парадные армейские башмаки…
Столица требует интима!
Лето только начиналось, но даже самый сильный дождь уже не мог отмыть воздух от пыли. Солнце, потея, цеплялось за выжженную степь и корчилось от осознания собственной жаркой силы. Одинокий пепельно-грязный карагач, на грех выросший среди мертви, не находил в себе силы шевелить ветвями, и листья его сжимались в узкие трубки.
Даша пятый раз за свою короткую жизнь смотрела в окно, но раскинувшийся перед ее детскими глазами пейзаж не разжигал любопытства, а казался серым и скучным.
Тихо стукали мамины спицы, отсчитывая улетающие навсегда секунды дарьиного детства, и потрепанная кукла одним целым глазом смотрела с антресолей на семейство, будто по-человечески прочувствовала повисшую в воздухе тоску.
Со стуком спиц шли годы, но за окном на задних лапах по-прежнему стоял суслик и любовался все тем же пожухлым карагачом.
Где-то далеко жизнь имела обыкновение меняться. Там за горизонтом росли настоящие полевые цветы, в туманной дымке оптом рождались принцы на белых авто с красными номерами. Здесь же один-единственный жених на весь околоток опять терзал свою пьяную пятиструнку и срывающимся голосом вторил скрипу несмазанной своей телеги.
Даша собиралась скоро, ибо боялась, что не сможет уйти. Ее давно влекла столица, она шла воевать за свое счастье.
Быстро пожелтели деревья, на мостовых: выступила изморозь. Дарья стояла под мигающим желтым светофором и пыталась продать мамино колечко. Очень хотелось есть, но решительно не на что было позволить себе такую роскошь.
– Ну купите кольцо, – канючила она. обращаясь к проходящему мимо парню. – Настоящее серебро, я не обманываю.
Юноша, видно устав от такого напора, полез в кошелек, засунул банкноту Дарье в блузку.
– Смотри, не пропивай! – назидательно пригрозил он, и не взяв побрякушки, скрылся в подворотне.
Счастливая девочка спешит в общагу к подруге, нагибаясь по пути за большим и аппетитным окурком. Ей нравится ночь, этот таинственный полумрак арок, мостов, этот дешево сверкающий неон. Она почти счастлива и с трепетом сжимает в кармане хрустящие деньги.
Подруга опять не открыла дверь, и Даша осталась дремать на койке у вахтера. Он очень интересный парень и знает много поэтических слов. Его рука нежно поднимается от дарьиного колена, а губы нашептывают что-то из Канта. Что же поделать, столице нужен интим. Дарья в блаженном полузабытьи сгибает сильными пальцами дужку железной кровати. Пальцы ее были сконструированы для коровьего вымени, длинные, цепкие, они теперь совсем не востребованы.
Утром у девушки последний экзамен. Перед тем как уснуть, она представляет себе грузную фигуру председателя комиссии. Улыбка озаряет дарьино лицо, ибо очень хочется ей завязать его галстук на своей милой ножке.
Спустя три дня она уже лезет в квартиру к ученому мужу по водосточной трубе, приводя в восторг престарелых завсегдатаев дворовых скамеек. Вот и балкон, обескураженный педагог, краснея, пытается что-то объяснить другой институтке, которая пришла часом раньше.
Очередная ночь сменяется дождливым утром. Мокрый рассвет рдеет над серой новостройкой, гася тусклые звезды и яркие вывески. Выброшенный на обочину жизни, я просыпаюсь в кювете от шелеста шагов и вижу, как тысячи Даш с надеждой бредут за своим долгожданным счастьем…
Открой рот, я хочу убедиться, что у тебя есть язык
Учредитель сидел на кресле и курил. Его холеное лицо несло на себе тяжесть только что выпитой банки пива:
– Проходи, редактор, садись. Сейчас я буду засовывать жало в твое творчество. Я тебе, быдло, напомню, кто здесь заказывает рок-н-ролл…
Учредитель берет полными пальцами гранки свежего номера. Кажется, что уже в этот момент листы становятся грязными.
* * *
Девяносто восьмой год… Оренбург. С коллегой журналистом тащим по ступеням завернутый в штору компьютер. В газете сменился собственник. Кабинеты редакции того и гляди опечатают. Журналисты в спешке уничтожают все мало-мальски ценное – все черновики, записи, информацию на жестких дисках. Спешим утащить из офиса личный компьютер моего коллеги.
– Так, – охрана перед выходом тщательно изучает разрешение на вынос объемистого тюка, – Макулатуру, значит, выносите? Тут в бумаге макулатура значится.
– Да-да, макулатуру, – отвечаем, и в этот момент на пол громко падает компьютерная мышка.
Один из охранников подмигивает:
– Вот она ваша гласность, борзописцы! Идите, ребята, с Богом!
* * *
Учредитель неспеша перелистывает страницы газеты:
– Нет, вы недостаточно меня облизываете. Чаще надо облизывать, и… с чувством что ли…
Смотрю на его лицо, в эти надменные очки: «Сколько лет ты пьешь мою кровь. Десять, двадцать?».
* * *
Двухтысячный год. Москва. Третью неделю вызваниваю высокопоставленного чиновника на предмет интервью. Наконец, ленивая в доску секретарша делает одолжение и соединяет меня со своим шефом:
– Ну, всегда когда я с похмелья болею, пресса атакует. У меня своих средств массовой информации достаточно, чтобы с вами еще разговаривать. Впрочем, напишите текст интервью сами, я потом внесу коррективы, и вы опубликуете…
* * *
Учредитель, наконец, доходит до последней страницы газеты. В моем сердце, которое вывернуто наизнанку, несколько десятков ножей.
– Слабо, очень слабо, – делает заключение владелец. Давай-ка свою душу, я сейчас ей пообедаю.
* * *
Кто сказал, что мы рождены для счастья? Мы – временные редактора чужих газет. Мы – читатели, потребляющие всю эту лажу. Мы – обычные, честные люди…