Котел

Фабвьер по-прежнему молчал, низко наклонив голову.

– Вот наши условия, генерал, – Храдецки вынул документ из бокового кармана мундира. – Ваши войска разоружаются и концентрируются в определенных нами районах. Все оборудование сдается нам неповрежденным, до последней рации, до последнего пистолета. Разрешается оставить только предметы личного пользования. Ваши танки и орудия послужат частичной компенсацией за то, что вы уничтожили у нас. Если эти условия будут выполнены, мы доставим вас и ваших людей на границу с Австрией. Кроме того, все солдаты будут освобождены от судебного преследования по законам Венгрии.

– Что!? – взорвался Фабвьер. – Как вы смеете угрожать нам тюрьмой?! Мы, в конце концов, на войне...

– Многие из ваших людей, – перебил его Кирай, – повинны в том, что на языке юристов называется военными преступлениями, генерал. Ваши руки тоже запятнаны кровью. Казнь заложников, взрывы жилых домов оккупационными войсками...

– Можете выдумывать какие угодно обвинения. Это неотъемлемое право любого победителя, – прорычал Фабвьер.

Храдецки проигнорировал укол.

– Ну так как, генерал? – требовательно спросил он. – Вы уступите, или пожертвуете жизнями своих солдат в угоду собственной гордости?

– Ваши солдаты тоже будут погибать.

– Нам это не в диковинку, – холодно заметил Храдецки.

Французский генерал в упор посмотрел на двух непреклонных венгров, потом отвел взгляд, словно решение навязанной ему проблемы могло лежать где-то рядом. Но его там не было.

– Хорошо. Мы разоружимся, – сказал он, не глядя на своих визави.

Шесть часов спустя двадцать пять тысяч французских солдат промаршировали во временный лагерь для военнопленных. Десятки тысяч других французов, остававшихся на территории Польши и Германии, такая же судьба постигла еще до того, как зашло солнце.

9 ИЮЛЯ, ПАРИЖ

Позабытый и брошенный своими непосредственными подчиненными и соратниками, Никола Десо сидел один в задней комнате своего кабинета. Проклятый оппортунист Морин исчез вскоре после того, как узнал об отступничестве Германии. Гюши был мертв. Не вынеся позора поражения и страшась будущего, министр обороны застрелился, узнав о капитуляции французских войск в Германии и Восточной Европе.

Десо нахмурился. И шеф разведки, и министр обороны поступили как трусы. Он не уступит обстоятельствам так просто. На протяжении нескольких часов он лихорадочно трудился, делая все, что было в его силах, чтобы восстановить порядок и спасти из-под развалин своих амбициозных планов хоть что-нибудь для Франции. Но все было тщетно. Его приказы игнорировались. На его телефонные звонки никто не отвечал. Франция устала от Никола Десо и его деятельности.

Министр мрачно подумал про себя, что он может не так уж много. Разбросанные на огромном пространстве от Средиземного моря до Ла-Манша жалкие остатки французской армии и ВВС ничего не смогли бы противопоставить огромным силам, брошенным против них. По последним сообщениям, американские, английские и бельгийские войска уже прошли Камбре и осторожно продвигались к Парижу, почти не встречая сопротивления. Похоже, что большинство французов были довольны тем, что могут сидеть по домам и дожидаться падения правительства – сброшенного извне или смещенного изнутри.

Погруженный в пучину отчаяния, Десо не обратил внимания на четверых коренастых плотных мужчин, которые гуськом вошли в комнату через кабинет. Несмотря на гражданское платье, ни один из них не мог скрыть самодовольной уверенности, столь присущей полицейским и агентам безопасности.

– Это вы – Никола Десо? – спросил один из вошедших равнодушно и неторопливо.

Десо с раздражением взглянул на него Кретины! Кем еще он мог быть? Он побарабанил пальцами по столу и ответил:

– Да, это я.

– Тогда я должен уведомить вас, что вы арестованы.

В министре вспыхнула последняя искра былого величия, и он церемонно поднялся.

– Я – министр республики! Кто отдал приказ о моем аресте?

Вместо ответа старший из филеров протянул ему уведомление с печатью и подписями всех членов кабинета, за исключением Гюши и Морина. Даже подпись президента была на месте, и Десо уставился на документ в крайнем изумлении. Наконец-то, набравшись смелости предпринять какие-то шаги, эти жалкие черви сумели вывести из старческой апатии одряхлевшего Боннара ровно настолько, чтобы и он успел вонзить свой кинжал ему в спину. Преисполнившись решимости спасти самих себя, президент и кабинет бросили его на растерзание волкам.

Оцепенев от всего, что свалилось на него за последние несколько часов, Десо позволил агентам вывести себя из здания и усадить в ожидающую машину без опознавательных знаков.

Его падение опередило окончательное крушение французской Пятой республики всего на несколько часов.

Глава 38

Новые начинания

15 ИЮЛЯ, БЕЛЫЙ ДОМ, ВАШИНГТОН

Улыбающееся лицо президента было первым, что увидел Росс Хантингтон, войдя в Овальный кабинет. Он даже не сразу узнал в нем того самого целеустремленного и сдержанного политика, который направил его в Европу несколькими днями раньше. – Входи, Росс! Входи и присаживайся.

Хантингтон легко опустился в кресло, чувствуя себя лучше, чем когда бы то ни было за многие годы. Учитывая то, как и где он провел последние пару недель, это было удивительно; несколько бессонных дней и ночей он находился в море, на борту военного корабля вблизи вражеских берегов; затем, работая по двадцать часов в сутки, советник президента курсировал между столицами европейских государств, пытаясь договориться о временном прекращении огня. И наконец, долгий перелет домой, за время которого он так и не сомкнул покрасневших от усталости глаз. Он давно должен был бы свалиться от усталости, может быть, даже умереть, принимая во внимание все то, что было записано в его истории болезни. Видимо, ощущение победы и перспективы длительного мира взбодрили его, подействовав на организм более благотворно, чем мог бы подействовать длительный отдых в постели.

Так он и объяснил президенту.

Президент кивнул, не переставая улыбаться.

– Это чертовски верно. Я сам чувствую себя так, словно опять стал мальчишкой.

Хантингтон, пристально глядя на лицо давнего своего друга, подумал, что это, пожалуй, не совсем так. На еще недавно таком моложавом лице президента появились новые морщины и складки, свидетельствующие о том, что напряженные дни и переживания войны не прошли для него даром.

И все же дух конструктивного оптимизма не покинул президента. Это стало ясно, когда во время беседы о том, что ждет их дальше, этот дух внезапно вырвался на свободу и забушевал в полную силу.

– Наконец-то нам представилась реальная возможность вернуть мир на единственно правильный путь! Мы прорубили окно, через которое многим народам стал виден новый путь!

Хантингтон кивнул. Война окончательно развенчала и дискредитировала идеи ультранационализма, а политика протекционизма терпела крах по всему земному шару. Потрясенные видом залитых кровью полей сражений и политики, и народы, казалось, были готовы к тому, чтобы позабыть об укоренившейся неприязни к своим соседям и о своих честолюбивых замыслах. Вот только как долго это будет продолжаться?

– Это окно может очень скоро захлопнуться, мистер президент, – предупредил он.

– Я знаю, – взгляд президента стал задумчивым и отрешенным. – Мы дорого заплатили за наступивший мир, и мне не хотелось бы, чтобы что-то вынудило нас нарушить его. Не сейчас во всяком случае...

Хантингтон понимал, что хотел сказать этим президент. После окончания "холодной войны" индустриальные страны во всем мире в основном топтались на одном месте, раздираемые внутренними дрязгами, они лихорадочно пытались решить свои проблемы, ополчившись друг против друга. Спад производства приводил к неприятию "чужаков" и "чужих товаров". Нечистоплотные и циничные политиканы сумели извлечь из враждебного отношения ко всему иностранному немалую выгоду для себя. Протекционистские таможенные тарифы, словно в заколдованном круге, порождали ответные протекционистские меры и ограничения в торговле, ибо каждая нация стремилась к возмездию. Торговые войны и вспыхивающие то тут, то там межрасовые и межэтнические конфликты стали составной частью длительного, уродливого и достойного всяческого сожаления процесса сползания к настоящей войне – войне между народами, некогда бывшими добрыми соседями.