Страница 59 из 140
1-й член. А что? Снявши голову, по волосам не плачут… А это что значит, товарищи? А это значит, что нет таких крепостей, которые не взяли бы большевики!
И я получаю повестку: явиться в Куйбышевский райвоенкомат в Армянском переулке. Явился я, и тут мне предписали: прибыть назавтра к пяти часам утра для прохождения действительной службы — остриженным, имея ложку, кружку и пропитание на двое суток.
Переполоха дома не случилось, а вечером пришли друзья, и меня немного проводили. Закадычные мои одноклассники — Юра Коваль и Вовка Митрошин — пропели для меня старинную солдатскую песню, но, перебрав, как водится, дедов, отцев, маток и сёстров, не захотели остановиться и пошли перебирать дальнейшую родню. Вовка всё задавал произвольные вопросы, а Юрка, не теряя ритма, слагал рифмованный ответ. Закончили они так. Вовка, желая Юрку загнать, сверкнул очами и в предвкушении победы пропел:
И Юрка, не промедлив секунды, достойно отразил:
На рассвете поцеловал я маму, накинул рюкзачок и двинулся в Армянский переулок. А там уже был тарарам. Никто туда, подобно мне, не приходил, один и трезвый. Совсем иначе: подобно древним, все правильные новобранцы прощальный пир свой завершили поднятьем чаш навстречу первому лучу, упавшему в Москву с колесницы златокудрого Феба…
Они пришли с гитарами, баянами, с роднёй и ветеранами, надрывно наставляющими их «служить честно», с рыдающими девчонками, обещающими непорочно ждать. И это всё бурлило и кипело в тесном Армянском переулке. А я стоял один и озирался, как чужеродный элемент. И чужеродность тут же подтвердилась.
Из дверей военкомата выглянул военный человек и прокричал мою фамилию.
— Зайди к военкому! — сказал он мне.
Я зашёл.
— Ты в институт хотел поступать? — сказал военком. — Мы тебя в резерве держали, а у нас комплект. Иди, поступай в институт!
Я вышел ошарашенный. И тут сообразил. Ведь нам велели рюкзаки забросить в крытый грузовик, и я, как все, забросил, но грузовик уже уехал… Как быть?
— Ехай на Пресню, на пересыльный пункт, там найдёшь, — сказал мне старшина.
Господи, да что там было в этом рюкзаке? Хотя, конечно, ложка, кружка, хлеб, колбаса полукопчёная, шмат сала, да майка, да трусы и, вроде, полотенце с мылом… Одним словом, имущество. И я поехал.
Когда окончился транспорт, и я остался один, мне открылось какое-то гнусное русское поле. Правда, слева, под двумя тополями, всё же скрасившими этот пейзаж, расположилось некоторое одноэтажное строение, обнаружив на себе при ближайшем подходе человеческую надпись: МИЛИЦИЯ. Ну, слава Богу.
Я вошёл, увидел знакомую форму лиц, меня берегущих, и спросил, где тут у них пересылка. На меня взглянули с интересом и дали направление: через поле, но только левей, а там увидишь, мол, железную дорогу и платформу на ней. Я пошёл.
Открылись, действительно, рельсы, а после и странная какая-то, среди поля, ни к чему не прилегающая платформа, длинная, высокая, и вдоль неё стоял товарняк. Зато на платформе, ещё издали, увидел я солдата в шинели и с винтовкой Мосина образца 1891 года, с которой был я знаком по школьному военному делу.
По всем этим признакам понял я, что нашёл то, чего искал, вспорхнул на платформу и пошёл к солдату с винтовкой, поскольку нигде никого больше не было. Солдат увидел меня и снял с плеча винтовку.
— Стой! — крикнул он. — Ты куда?
Я кратко объяснил. Он ничего не понял, огляделся зачем-то и с непонятной грубостью сказал:
— А ну, беги отсюда, а то щас по счёту в вагон пойдёшь!
Я оглянулся туда, куда он глянул. Там, в отдалении, слева от платформы, стояли, оказалось, два жёлтых длинных здания, и от них по направлению к платформе шла медленно какая-то процессия.
В центре замкнутого шествия размеренно передвигалась серая понурая толпа неспешных людей в кольце идущих в том же темпе, но очень бодро, солдат в бушлатах и не с винтовками Мосина, а уже с автоматами и с чёрными овчарками на поводках.
Ближе к платформе, но с другой, не видной мне раньше стороны, стояла кучка женщин. Когда приблизилось шествие, эти женщины стали что-то кричать и взмахивать руками. И серая толпа зашевелилась, и овчарки стали дёргаться и лаять.
И тут я понял, что мне на этом голом месте уже никак нельзя стоять и это видеть. Не понял я, а как-то до меня дошло, что не на той я пересылке.
Когда же я вернулся в свою привычную Москву, я, знаете, вдруг испытал невероятнейшее впечатленье. Подумайте, я вот стою у Курского вокзала, мне семь минут до дома и… Нет, вы, правда, не поймёте. Вот я стою, я возле дома, но я — нигде. Меня никто нигде не ждёт. Я удивительно, невероятно — такой, как не бывает, — свободный человек! Поймите, я простился со всеми на три года. От меня можно ждать только писем, и то — неизвестно когда и неясно откуда.
Я птица, орёл, могу лететь от гор и мимо башен на чахлый пень… Зачем? — вы спросите меня… Но даже некому спросить.
Да успокойтесь, я ничего безумного не сделал, но ощущение запомнил. И так живу — с желанием ощущенье это снова испытать.
Я просто подал документы для поступления в институт, присовокупив фотокарточку с едва отросшим ёжиком.
Выпили — оказалось мало. Так бывает в России. В дверь позвонили, я открыл, и мне вручили бумажку. То был приятный, благородный короткий вызов в Армянский переулок для прохождения дальнейшей службы в рядах Вооружённых сил.
Потом я вспоминал об этом и думал, что вполне мог уклониться. Ведь мне же военком сказал, иди, мол, в институт… Не знаю, наверно мною ощущалось предназначение судьбы. Ну, уклонись я тогда, — вся жизнь сложилась бы иначе, и значит, это был и жил бы уже не я?..
10 июля 1956 года в пять часов утра я снова был в Армянском переулке, и всё повторилось, только на Пресню ехал я теперь не один, а со всеми и в грузовике. И пересылка была уже не тюремная, а военная — для новобранцев. Она располагалась от той немного в стороне.
Мы оказались за высоким забором, в большом дворе и уселись на травку. Сидели долго. Кто-то, вспомнив, что пил всю ночь, попробовал буянить. Старшины его взяли и по специально устроенному жёлобу спустили вниз, в подвал, где была по колено вода. А нас, небуйных, повели в другой помывочный пункт, и на выходе из него, в голом виде, как заново родившиеся, мы получили кальсоны, нательные рубахи, портянки, гимнастёрки и прочее. Ещё нам дали котелки, покрытые толстым слоем смазки, и алюминиевые ложки. Потом опять сидели на траве. И вот сказали, чтоб для обеда приготовить котелки. Во дворе торчал водопроводный кран, к нему все кинулись, толкаясь, но это было бесполезно, потому что холодная вода легко каталась по поверхности тавота, нимало его не тревожа. Тут кто-то, практически умный, стал рвать траву, и через десять минут весь двор сделался голым, а котелки мы посчитали пригодными для пищи.
И вот мы на платформе, и духовой оркестр бьёт прямо в голову, и ничего нельзя понять. Стоял такой же товарняк, и мы пошли в телячьи вагоны.
Я забрался на верхние нары, прижимая к себе рюкзачок, в нём была всякая мелочь, хлеб и кусок варёного мяса. Я маме говорил, что не надо, что нас с первого дня поставят на довольствие, но всё-таки в последний момент мама сунула мне хлеб и это мясо, вынутое из борща. А тут как раз нам объявили, что мы, конечно, на довольствии, но питанию во время следования в эшелоне положено быть двухразовым. Ай, мама!
Рядом со мной лежал спокойный тоненький мальчик. Оказалось, что зовут его Фридрих, но он не был немец. Он был Фридрих Николаевич Черёмухин и жил совсем близко от меня, в Фурманном переулке. Он лежал на спине, под головой рюкзак, молчал и курил сигарету.