Страница 112 из 140
Бывали тогда, конечно, и другие учреждения, куда не все попасть стремились, но к тем, кто там служил, относились с почти священным трепетом. Говорили, что жительствовал в Москве даже некий врач-гинеколог, который при первом знакомстве на вопрос о роде его занятий отвечал, чуть помедлив:
— Вообще-то… Я работаю в органах!
Очень был востребованный специалист.
Нет, нет, я вовсе ни тогда не полагал, да и сейчас не полагаю, что юная дама, случайно зашедшая в роскошное издательство «Книга», обо всём этом думала именно так, но всё же ей чего-нибудь подобного могло же хотеться… Ведь само даже слово издательство, как и слово кино или театр, могло же в хорошенькой головке её рождать предощущения чего-то необыкновенного, куда как будто бы и хода нет, а люди как-то попадают…
Втиснувши её в свой крохотный кабинетик, я позвонил в отдел кадров.
— Конечно, — ответил мне кадровик, бывший ответственный работник Народного контроля СССР в ранге союзного министра, — если вы так считаете… Да, есть у нас в штате одна свободная вакансия — курьер. Ставка шестьдесят рублей.
Моя ставка, к примеру, была триста двадцать.
— Я согласна, — сразу сказала Виктория.
Ах, да. Я же ещё не сказал, как выглядела юная женщина по имени Виктория, какова она была собой.
Вообще не лишена приятности. Да, приятность была, и эту её приятность, кажется, ничто не портило. Всю Викторию сразу не очень-то я и разглядел, но приятность отметил. Пожалуй, если приятность её была бы хоть чем-то подпорчена, я мог и не остановиться, это правда. Но думаю, что и теперь, по прошествии дней, сама Виктория, меня уже неплохо знающая, могла б, надеюсь, подтвердить, что и тогда я не был искателем красоток, состоящих к тому же в административной от меня зависимости. Хоть — грешен — некрасивых избегаю. Тут повторю, что не была Виктория какой-то уж такой красивой, но и не портило её ничто! Я ведь даже и не заметил, как упомянул о хорошенькой её головке.
Виктория жила до этого в Бобруйске, по-нынешнему — за границей. Родители её были актёры в местном драматическом театре, и жизнь театра была Виктории понятна и близка. Она сама б хотела… Но только не в Бобруйске! Семнадцати лет бежала она в Москву, как бегут из очерченной зоны: вперёд головой, лишь бы быть на свободе.
Свобода обернулась красильным цехом с предоставлением общежития. Но через два кошмарных года один симпатичный шалопай прописал Вику в своей коммунальной комнатке, и, стало быть, можно было оставить эту жуткую красильню. Вот и пошла Виктория по Москве за новым счастьем. А «Книга» от её жилья была совсем недалеко, пешком дойти…
Уже формально родилось новое издательство «Книжная палата», и я от «Книги» с целым рядом редакций туда уходил, уже теперь главным редактором. И на «курьера» можно было наплевать: уж в новом штате для неё чего-нибудь подыщем.
А пока что новому издательству негде было расположиться. В двух непросторных комнатах на улице Неждановой (ныне Брюсов переулок) происходило невообразимое. В углу дальней комнаты, на каком-то подобии стула сидел «в полдупка» (как говорят поляки) новоиспечённый директор, стеснённый склонившимися к нему женщинами в конфигурации печатной буквы «Г». И нестерпимый грай стоял, как на птичьем базаре.
Я ж медленно, стараясь не задеть чьего-либо внимания, ужом выползал на воздух, на тихий сквер, где ближайшие скамейки были заняты моими любимыми редакторшами художественной литературы. На все их вопросы я отвечал: «О, да, конечно!» и, ясно понимая, что главное — им не мешать, подманивал Викторию и тихо удалялся с ней в издательство «Книга», где кабинетик мой пока всё ещё был мне доступен. И там, в тишине, в отдельном кабинете, давал наедине Виктории уроки игры на пишущей машинке.
К несчастью, каждый мой урок длился не более минуты. Мне даже не пришлось поддерживать ей спинку и ставить локоток.
— Я поняла! — говорила Виктория, не ускользая от учения, а потому что поняла, и уверенно дописывала предложенный ей абзац, подложив при этом копирку (как оказалось) правильной стороной.
— Вот видите ли, Вика, это делается так, — пытался я показать, как регистрируется рукопись или куда вписать «входящие» и «исходящие», как оформляется правка…
И не успевал я закончить фразу, как Вика делала это сама и так, как я никогда бы сделать не сумел.
Все почему-то были уверенны, что я готовлю её себе в секретари, поэтому, когда редакции стали потихоньку переезжать в здание напротив Музея вооружённых сил, одна заведующая, не имея на тот момент младшего редактора, попросила меня одолжить ей Вику на время. Я Вике объяснил, как это ей пойдёт на пользу, а сам уже ввинтился в иные сферы: у меня стали складываться самые тесные отношения с редакцией художественной литературы (нашему библиографическому издательству разрешили создать и такую редакцию, чтобы с её помощью обеспечить себе хозрасчёт и самофинансирование), с писателями и социологами Института книги и даже с самим генеральным директором Объединения, куда входила «Книжная палата», Юрием Владимировичем Торсуевым… Уже рождались грандиозные планы перестройки отношений издателей с читателями, и принятие каждой идеи, каждого плана совпадало сразу с закладкой первого кирпича, не специально (для церемонии) принесённого в портфеле, а снятого с подъехавшего грузовика и уложенного в раствор, подаваемый с бетономешалки. Всё строилось сразу. Вика постепенно исчезала из моего поля зрения, и так же постепенно это переставало мне нравиться. Тогда я предложил отпраздновать вдвоём её приход в издательство.
Ближе к вечеру мы встретились возле издательства «Книга», чтобы пойти куда-нибудь. Я в центре назубок знал забегаловки, кафе и рестораны. Не то чтоб я их посещал, но знал, как знал любой другой москвич, поскольку по теперешним понятиям их было ничтожно мало. Мы бодро шли и делали попытки куда-нибудь войти, но — тщетно. Или было закрыто до более позднего времени, или очередь на улице стояла, или висела табличка «Спецобслуживание», или просто — тьма и неизвестно… Сначала мы весело и ни о чём болтали, потом смеялись над нашими неудачами, потом я замолчал и просто шёл, как сквозь пустыню в поисках оазиса, борясь за спасение жизни дамы, так непосредственно доверившейся мне. От верности или от робости Вика тоже молчала и шла без стона и упрёка. Уже мелькнул Страстной бульвар, потом Петровка, Рождественский бульвар, Сретенка, потом Садовое кольцо, Красные Ворота… Я понял, что иду по самым старым адресам. Моросил уже дождик, мы шли по правой стороне Садовой, здесь я когда-то был… но нет, жизнь покинула этот оазис. Земляной вал, Покровка, здесь кафе на кафе, но в каждом что-нибудь не так, мы близ Армянского переулка… Вот-вот! Вверху шашлычная, а внизу пивной бар, где, помню, весёленький чех всё восклицал:
— Какой хорошенький здесь кабачок!
Поддатый москвич, исполненный патриотизма, с законной гордостью поддержал было чеха:
— В Москве кабаков много!
— Нет, нет, — не согласился чех, — кабаков не очень много, а ка-ба-чок совсем один!
Но где тот кабачок? Давно закрыт. А что шашлычная? Просто кафе. Но дверь-то приоткрыта! Мы с Викой входим и плюхаемся на стулья у свободного стола. Мы и пяти бы метров больше не прошли.
Подходит официант и сухо сообщает, что выпивки у них нет. Ах! Оттого-то в зале пусто.
Я говорю с мольбой:
— Но что-нибудь! Нам уже всё равно.
— Вы знаете, — он отвечает, — есть красное вино в кувшинах… Возьмёте?
— О, ради Бога, поскорей!
Мы выпиваем по стакану и не находим сил произнести ни слова.
Второй стакан вызывает тревогу: а не закроют ли уже сейчас это славное заведение?
Третий пьём уже как праздник.
И вот становится тепло и хорошо. Кругом всё погружается во мглу, я плохо вижу Вику, но чувствую, как она хорошеет. Официант приносит свечку, и свечка Вику подтверждает. Я трогаю её холодные руки и говорю, говорю, говорю…