Бездомный

Ненавижу.

Пытаюсь не есть. Наказывают, заставляют, впихивают. Реву, давлюсь, глотаю.

Наконец, оставляют одного. Выворачиваю коробку с пазлами, пытаюсь что-то собрать. Пазлов было несколько, все кусочки перепутались, многих, наверное, вовсе не хватает.

За стеной мама беседует с папой. Кричит в полголоса и поэтому особенно сердито:

— Всегда ты такой! Хоть бы раз о других подумал!

Стараюсь не слушать. Разбираю кусочки пазлов, прикладываю друг к дружке. Нет, это ухо не от того волка, вот и не складывается.

— На тебя глядя, и сын такой же растёт!

Мама думает, что они с папой общаются. А по взаправде, это она меня ругает, потому что я самый плохой. Лучше бы они не общались, а включили бы себе телевизор.

Грибочек сложился, он с красной головой и белыми точками, его легко собирать. И кочан капусты сложился, только он из другого пазла. Капуста, где огород и козлик. Ещё там есть дом, а грибов там нет. Грибы растут в лесу, где ёлки высокие, до неба, а земля засыпана сухими иголками.

Лес тёмный и страшный, ёлки шумят: "У-у!.." Земля мягкая, иголки проминаются как коврик, а если спрятаться за толстым стволом, то не сразу меня и увидят.

Перебегая от одной ёлки к другой, двигаюсь, сам не зная, куда. Но идти надо, иначе будет хуже. От них, ведь не спрячешься, они найдут. Плохо, когда нету дома, обязательно случится что-нибудь страшное.

Между ёлок, прямо на лесной, усыпанной иголками, земле, растёт большущий кочан капусты. Откуда он тут взялся? Прохожу ещё немного и вижу репу, тоже большую, жёлтую, округло выпирающую из земли. А дальше — изломанные остатки изгороди и снова лес — мрачные неохватные ели угрожающе гудят: "У-у!.." А может, это и не деревья, может, это волки воют.

Одна ёлка сломалась, лежит наполовину на земле, а верхушкой на стволах соседних ёлок. Рядом с этим обломком сидит словно гора, огромнейший медведь. Обернувшись в полоборота, смотрит вдаль, готовый, если надо, побежать и загрызть. Хорошо, что смотрит он не в мою сторону.

Осторожно пячусь, боясь отвести взгляд от бурой горы. Вспоминаю, что где-то поблизости должны быть то ли два, то ли три маленьких медведя. Уж они-то не станут сидеть неподвижно, вглядываясь в просвет между ёлок. Они живо меня найдут и, если сами не съедят, то позовут большого.

Теперь знаю, что тут стряслось. Был дом, а рядом огород, в котором росла капуста и репка. Наверное, это и был мой дом. А потом пришли медведи и всё сломали, и теперь у меня дома нет, и огород зарос ёлками. Только капуста ещё немножко осталась.

В огороде пусто, выросла капуста.

Пятился, пятился и допятился. Споткнулся о неубранный кочан и полетел кувырком. Завалился в какую-то ямку, затихарился. Может, не заметят?

Кто-то громко сопит совсем рядом. Потом тяжёлой звериной волной наползает густая вонь.

Стараюсь вжаться в землю, стать незаметным, но ничего не помогает. Вонища такая, что не продохнуть.

Нащупываю скрученную в жгут газету, чиркаю зажигалкой. Зажигалка плохая, я её на помойке подобрал, однако, с третьего раза загорается. Оглядываюсь, подняв горящую газету. В углу сидит Серёга и гадит. Вот, откуда воняет.

— Я тебе сколько раз говорил, здесь не срать!

Даже не повернулся, скотина.

Беру обломок кирпича, запускаю Серёге в спину.

— Чиво ты такой злой?

— Я тебе говорил, здесь не срать! На улицу иди.

— На улице холодно.

— На лестницу иди.

— Там убьют.

— А ты не садись на виду. Мусоропровод открой — и туда.

Серёга натянул штаны и полез наверх. Досирать, наверное.

— Люк не закрывай! — крикнул я и тоже пошёл к железной лесенке, ведущей наружу. Узел треплотрассы — бетонная коробка, внутри трубы с вентилями, а сверху — четыре люка. Зимой внутри тепло, только воняет, потому что Серёга всё засрал. Убить его мало.

На улице светло и холодно. Залезть бы под трубу и дрыхнуть, но жрать тоже надо. Пошёл на автовокзал, там народу много, а ментов почти нет.

Сперва проверил урны. Три бутылки нашёл, какие принимают, и жестяных банок из-под пива пять штук. Бутылки склал в пластиковый мешок, банки раздавил ногой — и тоже в мешок, только другой. Потом оглядел народ, ждущий автобуса.

Не, эти не подадут.

Бродячий пёс выбежал из-за угла, тоже заглянул во все урны. Этот пусть смотрит, ему моё не нужно. Пёс вытащил из урны смятую бумагу, принялся слизывать с неё соус от шавермы. Я даже слюну сглотнул. Ему хорошо, а у меня только в одной бутылке полглоточка пива нашлось.

Пёс долизал, что было на бумаге, и побежал осматривать людей.

Зря бежишь, дурашка, эти не подадут.

Пёс остановился напротив молодого парня, склонил башку, стараясь поймать взгляд. Парень отложил книжку, полез в рюкзак, достал пакет. Что у него там? Иш-ты, бутерброд с котлетой! Повезло псине, к кому надо подошла. А мне так он не подаст. Такие только к собакам добрые.

С котлетой пёс управился одним глотком, затем слопал хлеб и вновь уставился в лицо парня, всем видом показывая, что готов следовать за ним куда угодно и посвятить ему остаток жизни.

Парень покачал головой и вернулся к книге. Пёс махнул хвостом и, поняв, что хозяина не обрёл, потрусил дальше.

Я тоже выбрал, к кому подойти. Дядька в летах и одет, не так, чтобы очень. Такие понимают, что значит, мучиться с бодуна.

— Слышь, мужик, выручи! Семь рублей не хватает.

Это меня один научил, что надо просить семь рублей. Тогда дадут десятку. А попросишь десятку — фиг дадут.

Дядька недовольно морщится, что-то бормочет и отворачивается.

Эх, и чего люди такие жадные?

Автобус приехал, забрал людей. Взамен стали собираться другие.

— Мужик, выручи! Семь рублей не хватает!

Вон ещё один идёт, с открытой банкой лимонада. И охота ему дристотень пить? Но банка всё равно годится, их все в одну цену принимают, по тридцать копеек. Раньше было по пятьдесят, а теперь по тридцать. Нигде человеку житья нет.

Встал возле урны… Готово, есть баночка!

— Отдай, это моя!

Откуда бабка подскочила? Вроде не было никого.

— С чего это твоя? Я её первый взял.

— Я за молодым человеком от самого вокзала иду. Это моя банка.

— Шла, вот и иди. А я возле этой урны давно стою. И нечего чужое хапать.

Отвернулся и пошёл по новой осматривать все четыре урны. Пусть дура знает, что ейного здесь ничего нет.

А вообще, я эту бабу знаю. Она за городом живёт в заброшенном доме. И мужиков у неё трое: вон, какую коровищу раскормили! Взяла бы она меня к себе четвёртым мужем, я бы ей банку уступил. А так — фиг ей.

— Мужик, выручи!..

Тьфу, пропасть! Это же баба. Напугалась, глаза вот такущие, руки дрожат, но кошелёчек вытащила, ищет десятку. Ладно, не съем. Давай сюда твой червонец. Не обеднеешь…

— Мужик, будь другом! Семь рублей не хватает…

Вечером иду, сам не зная куда. Бутылки и банки сдал, денег хватит как раз на поллитру и на пожрать. Можно возвращаться в теплотрассу, где всё провоняло Серёгиным говном.

Иду медленно, нехотя. Не я иду, ноги сами бредут.

Минуя лифт поднимаюсь по лестнице, нахожу в кармане ключ. Открыть дверь не успел, она сама распахнулась.

— Ты?

— Вот, я…

— Господи, вернулся! Да где ж ты был всё это время?

— Там… Не помню…

— Да грязный какой! И голодный, наверняка! Иди, мойся, сейчас я тебя кормить буду… Ты как, сначала в ванну или сначала есть?

— Да, конечно…

Накормленный, вымытый, ухоженный. И, главное, не один. Неужели это дом? Не хочу больше быть бездомным. Не хочу жизни, рассыпучей, как перепутаннный пазл… Не… хочу… больше…

— Всё-таки, где ж ты был? Я уже и в милицию звонила, и по больницам, даже в морг…

— Не знаю. Ходил где-то. Не помню…

— Всё! Больше я тебя ни на шаг! За руку водить буду, как маленького. Понял?

Понял, чего тут не понять. Водили меня уже маленького. За руку водили. А дома всё равно не было. Главное, чтобы дом был, и человек, которому ты нужен, и который нужен тебе. А за руку — не обязательно. Хорошо бы, это и был дом. Зацепиться тут, врасти всеми корнями души и жить с этой чудесной женщиной, в уюте и тепле…